Доехать засветло не успели, заночевали в лесу. Солнце уже светило вовсю, когда князь со свитой приблизились к городу. Белые стены Ладыжина были видны издалека – словно кубики льда, сложенные для детского баловства, но от детских игрушек не веет такой угрозой. Князь некстати подумал, что не хотел бы теперь штурмом брать собственный город – разве если пороки делать и ворота ломать. А вот жителей – и дружинников, и челядь, и смердов, и даже баб – новое укрепление почему-то не радовало. Купец Йошка удрал в свой Галич, не собрав половину долгов, кое-кто из холопов тоже хотел податься в бега, но Давыду Путятичу где кулаком, где словом удалось увещевать трусов. По дороге до княжьих палат к Борису подошло не меньше двух десятков просителей, и всем он отвечал одно и то же: приедет отец Евпатий из Святогоровой обители, благословит стены, беса покрестит к вящей славе Бога и Ладыжина, и все будет хорошо. В покоях он заперся у себя, велел подать вина с пряниками и до вечера не беспокоить без надобности. И без того душу князя снедало неуемное беспокойство, он волновался, как в четырнадцать лет перед первой битвой. Растянувшись на лавке, Борис попробовал было взяться за переплетенную в сафьян, ветхую «Александрию», но подвиги великого царя не отвлекли, слова не шли на ум. Хорошо бы зарыться лицом в мягкое и податливое бабье тепло, позабыть обо всем, хлебнуть сладости… и гадать потом, глядя на рыжего, черноглазого сына дворовой рабыни «мой – не мой», а ведь всех-то в покои не приберешь. Чуть подумав, князь кликнул Боняку, приказал расставить тавлеи и сел двигать фигуры. Обычно раб обыгрывал повелителя девять раз из десяти, но тут – не иначе от злости – Борис трижды подряд загнал в ловушку забавника, принуждая того сдаваться…

Дело близилось к вечеру – вот и закат коснулся крылом воды Буга-батюшки.

… Борис оделся как на княжью охоту – простые льняные порты, мягкие, кожаные, богато расшитые жемчугом сапоги, шелковая нижняя сорочка, алый кафтан с оплечьями и золотой каймой, шелковый вышитый пояс и шапка, отороченная бобром. Из оружия – тот же любимый нож, еще дедов, с волчьей мордой у рукояти, и перчатка-кистень со свинцовыми бляхами. Из запаса – краюху хлеба да малую флягу вина. А вот мечом опоясываться не след – вряд ли князя ждет битва. И исповедаться рановато – Бог даст, вернусь живым, тогда разом за все грехи разочтусь. Боняка крутился рядом понурый, как пес, которого не берут на прогулку. Еще пять зим назад, когда Галицкий князь воевал Чернигов и Борис с дружиной ушли на сечу под стягом старшего Романовича, был у них уговор: случись что с князем, забавник подастся к Янке, беречь ее и дочурок. Ладно, с Богом. Отогнав тревожные мысли, Борис присел напоследок на лавку, встал, перекрестился, поклонился в пояс иконе Бориса и Глеба и пошел к бесу – принимать виру.

Крепость, за три дня выросшая вокруг Ладыжинского детинца, была прекрасна. Двое ворот, четыре стройные башни с бойницами, широкий ров, отводящий течение Буга так, что город оказывался на острове, аккуратный наборный мост через текучую воду – поутру ни моста, ни рва еще не было. Чтобы держать оборону такой махины по всем правилам тактики, нужно было не меньше сотни бойцов… Ну, положим, горожанам можно дать луки, а под защиту белокаменных стен люд потянется быстро. Бог ты мой, с такой крепостью можно вправду собирать вотчину, кормить большую дружину и не бояться ни половца, ни голодного степняка. И палаты поставить каменные, и церковь, и мастеровых завести, и сыну (а Янка непременнейше родит сына) оставить в наследство богатый и крепкий город. И на степь выйти с развернутым стягом, и отправиться в Константинополь за богатой добычей, и тысяча воинов за плечами «Бо-рис! Бо-рис!»…