Первой его увидела Надежда Васильевна и весело бросилась забирать цветы, торт, ставить чайник. При этом улыбалась и шутила, то есть, вела себя, как обычно, потому не мог он догадаться, что тёща уже в курсе случившегося. Появилась Валька с сыном, завёрнутым в махровое полотенце, на мужа не взглянула, зато Родик от радости заверещал зайцем. Рудольф подхватил его и стал одевать в развешенное над плитой тёплое бельишко.

Папа с сыном вели оживлённый разговор, и, глядя на их вытянутые, с горбинкой носы, рыжие чубчики, скошенные подбородки, всякий признал бы семейное родство. Но хмурая Валька даже не взглянула, а сунув ноги в сапоги и накинув пальто, выскочила на улицу. Она пошла в родительский дом и, воспользовавшись одиночеством – отец дежурил на ферме – нарыдалась от души. Что не мешало ей поглядывать и прислушиваться, не идут ли за ней.

Через час, когда пора было укладывать сына, она вернулась домой, но Рудольфа уже не застала. Вот только ушёл, последний автобус, укоризненно сказала мать, и от этого двойного предательства Вальке стало так плохо, что она в момент успокоилась. Ах, вы так со мной, вы заодно с изменщиком? – как бы спрашивала она и давала себе слово всем отомстить. Свекрови, мужу, матери – всем заговорщикам.

В ближайшую субботу, оставив на ночь Родика у родителей, Валентина пошла в клуб на танцы. Она вспомнила о подаренной Ритой польской косметике, неумело накрасилась, достала выходной костюм, который не одевала после замужества, туфли на высоченных каблуках – свадебный подарок подруг из училища, тоже «ни разу не надёванные». Благоухая цветочным дезодорантом, с сильно подведёнными глазами, Валька явилась пред очи ольховских жителей.

Сверстников было мало: семейные в клуб ходили редко, многие уже покинули родную деревню, перебрались в Лугу и Питер. Зато одинокого старичья – тех, кому за сорок – набралось достаточно. Вальку приглашали танцевать, мужа никто не поминал, из чего она заключила, что народной молвой уже разведена.

В тот вечер Валентина впервые почувствовала себя свободной, и это поначалу её удивило, а потом обрадовало. До самого закрытия клуба она веселилась, уклоняясь от назойливых предложений малолеток «дёрнуть за знакомство», и танцевала, танцевала. От провожающих не было отбоя, но она только хохотала в ответ – как-нибудь, мол, доберусь сама, не украдут. В холле крутанулась на каблуке перед зеркалом, подмигнула отражению и залихватским движением растрепала волосы.

Когда выбежала на широкое крыльцо клуба, не сразу заметила курящего в стороне Налима. Его литая тёмная фигура сливалась с бетонной колонной, обозначая присутствие лишь огоньком сигареты. Мужика этого Валюха знала плохо. Он был не местный, снимал комнату у Волчицы – старухи Волковой, глухой и одинокой, – работал на лесопилке в Каменце, то ли учётчиком, то ли снабженцем. Вообще-то его звали Николаем, а прозвище получил за водянистые навыкате глаза и за редкую способность ускользать из любых передряг.

В клубе он, пожалуй, был единственным, кто совсем не танцевал и Вальку не пытался «клеить». Только смотрел на неё своими глазищами, она это чувствовала и от этого смеялась по-особенному, запрокидывая назад голову. А то, что следом пошёл, легко объяснялось: изба Волчицы стояла на пути к её дому. И догнать не пытался, потому что продолжал курить, это Валентина тоже поняла по запаху табачного дыма. Когда же поравнялся, сказал негромко и мягко: «Сейчас бы чаю с лимоном, духота в клубе».

И эта простая фраза, лишённая всякой мужской игры, Валюху сразу к нему расположила. Она улыбнулась, мельком глянула в его сторону, отметив и добротную, на молнии, куртку, и седеющие волосы, стриженные «стильно», а не у Верки в банной цирюльне. Нравились ей такие немолодые, корпусные мужчины. Может, потому что сама была в теле? Вот только в мужья выбрала дохляка. Во всех отношениях…