Остановка: Созвездие Близнецов. Семейная сага Марина Важова

1.

Их появление было не запланированным. Родители – Надежда Васильевна Задорина и Александр Михайлович Фомичёв – сошлись поздно и о детях не помышляли. Им хватало Алёши с Маргаритой от предыдущих браков. Сказывался и возраст – обоим перевалило за сорок, вершина жизни за спиной, а спуск, как и положено всякому спуску, стремителен.

Внешне они ещё были о-го-го, но седина уже прорезалась, спины всё больше сутулились, вылезли и укрепились морщины: старые от солнца, улыбок и смеха, новые: от печали, раздражения, разочарований.

Пожалуй, Надежда смотрелась рядом с мужем моложе, хотя было всё наоборот: Александр был на два года младше. Высокая, с гордо поднятой головой, обрамлённой светлыми, с незаметной проседью, волосами, закрученными «шестимесячной» завивкой, с беломориной в углу рта, которую она выкуривала лишь на треть – переводила добро, как не зло упрекал муж.

Главное в жизни – юмор, – любила повторять Надежда Васильевна и терпеть не могла людей, лишённых способности его воспринимать. А сама вечно шутила, за что её одни обожали, другие опасались, не понимая смысла острот и подозревая насмешку в свой адрес. Она посещала клуб, не пропускала танцы и всяческие застолья с песнями, выпивкой, посиделками до утра, на которых она со своей гитарой была желанной гостьей.

Александр Михайлович был полной противоположностью супруге. Смуглый, чернявый, с густыми, нависшими бровями и глубоко посаженными карими глазами, он казался ниже её ростом из-за кряжистой фигуры и вечно больной спины, предметом сокрушения и забот.

Когда-то он влюбился страстно и бездумно в эту искрящуюся шутками, независимую, белокурую женщину, так проникновенно выводящую под гитарные переборы «На тот большак…», песню их молодости. И с того момента, как заколдованный, потащился за ней, бросив семью, квартиру, насиженное место сторожа автобазы.

Из Ленинграда они добровольно уехали под Лугу, на «сто первый километр», в деревню Ольховка, где специалистам давали хорошее жильё. И хотя никакими специалистами в сельском хозяйстве они не были, сразу устроились: Надежда, как грамотная горожанка, в детский сад завхозом, Александр – сторожем на звероферму, где выращивали норок и черно-бурых лисиц.

Дети их росли на стороне: Лёша с матерью и отчимом жил в Великих Луках, а Маргарита – с бабушкой в Ленинграде. На каникулы дочь всегда приезжала в Ольховку, а вот Алёша бывал редко, после школы вроде как от рук отбился и даже срок получил. В общем, пропал из виду.

Супруги уже привыкли жить вдвоём, и тут вдруг такая неожиданность. Когда Надежда сообразила и побежала к Петру Мироновичу, надзирающему за всем женским населением в радиусе тридцати километров, тот на просьбу «как бы поскорее решить… куда ей в сорок два года…» замотал головой:

– Поздно, мамочка, спохватилась – это он всех так мамочками называл, хоть молодых, хоть девчонок, – их же там у тебя двое!

– Как двое?! Куда ж нам двое?! Мироныч, помоги, сделай что-нибудь, ведь срок позволяет.

– Фигня твой срок! Там двойня, я же не преступник.

Как будто вычистить одного ребёнка – куда ни шло, а уж двоих – тяжкий грех.

Так и явилась она домой не вскрытой. Муж как увидел её лицо, сразу заулыбался, проходи, мол, садись, Васильевна, как раз щи готовы. Не бойся, осилим, говорит. А сам гордый такой, что ещё может, ещё способен. Она ему: а двоих не хочешь на старости лет?! Он на секунду умолк, а потом ещё веселее стал и за бутылочкой в буфет – такое дело надо отметить. Жене налил полстопки: нечего младенцев на корню спаивать, а сам-то как есть приложился, глазами заблестел и свою любимую затянул: «Когда я на почте служил ямщиком…».

Вот так они в Ольховке и появились: Валя и Танюха. Сёстры Фомичёвы.

Мироныч уверял, что первой пойдёт крупная девочка – он и срок, и пол определял ещё от двери – но тут маленько ошибся. Хоть Валька вперёд свою голову выставила и прочно весом навалилась, юркая Танюха начала локтями и коленками брыкаться, сестру от выхода оттирая. И пролезла же первой, распялив в улыбке огромный лягушачий рот, забитый кровяным месивом родовых путей, так что вместо крика только пузыри шли. Пока её промывали и по заднице шлёпали, чтобы голос подала, Валюшка уже вывалилась из утробы и, если бы не подоспевший Мироныч, могла упасть на кафельный пол.

Её подхватили – здорова девка, гляди ты, сестрёнку объела! – наскоро помыли, и она не переставая орала, а, устав от крика, обиженно ныла, как будто уже сознавала всю несправедливость жизни. И хотя мать никому не говорила про своё намерение прервать беременность, но какими-то путями до Валюхи этот факт дошёл, и в дальнейшем объяснял любые домашние неурядицы, которых было по жизни немало. «Лучше б тогда избавилась от нас, чем на это смотреть», – хлопнув дверью, бросала она, когда по субботам мать с отцом сидели за бутылочкой.

Двойняшки между собой оказались совсем не схожи. Лишь непроходимая густота и выбеленность волос была у сестёр общей. Это от матери, Надежды Васильевны, с девичьей фамилией Бологоева. С возрастом различие лишь укрепилось. Танюха – выдумщица, вмиг историю сочинит. Валька туга на вымысел, если врала, то вынужденно. Это от отца, Александра Михайловича Фомичёва, цыгана по материнской линии. Он либо молчал, либо говорил как есть. Но это кому ж понравится? А потому больше помалкивал, мурлыкая себе под нос. И только глаза, карие, глубоко посаженные, с понимающей насмешкой глядели из-под кустистых бровей.

Да вот хоть фотографии посмотреть: Таська, курнофей такой взъерошенный, чистая мартышка – с непомерно большим ртом, готовым в любую секунду ещё больше расплыться в улыбке или уж вовсе, оттеснив глаза и нос куда-то на затылок, наполниться заразительным смехом. Валюха будто только реветь перестала, ещё рот кривит, и размазанная слеза блестит на щеке. И хотя она крупнее Танюхи, сидит рядом как пришлёпнутая, голова без шеи, щёки неровными колобками свисают.

Всё внимание родителей было на Вальку. Без конца на руках, иначе крик, да и болела часто: чуть что – ветрянка, ангина, а то и воспаление лёгких. Танька могла часами по уши мокрая лежать, знай, руками, как ветряная мельница, машет или палец ноги грызёт, вылезший из дырки в ползунках. Если завопила, значит жрать хочет или температурит, заразившись от сестры.

В яслях, а потом в детском саду Танюшку все любили, а Валюшку жалели за болезненность и страдальческое выражение лица. Да и было от чего страдать! То в простудах, то животом мается, то астма. А это значит уколы, лекарства, иногда горькие. И так всё детство, вся юность.

– Не буду пить, лучше водку, чем эту горечь!

Ах водку… Батя налил в чашку чуток водки, Валюха, поколебавшись, разбавила её водой из-под крана и залпом выпила. Но её тут же вывернуло.

– Ну, что, водка лучше? – засмеялся отец.

Валя набычилась, но больше водку никогда в своей жизни не пила.

Танюха росла шкодой, все провинности норовила спихнуть на сестру, благо издали их белые копёнки волос были неотличимы. Валька во всём участвовала, подталкиваемая не свойственным ей, но таким привлекательным авантюризмом.

– Я старшая, ты должна меня слушаться! – уверенно парировала Танька все опасения сестры, и Валюха стояла на стрёме, прятала ворованные яблоки, врала что-то родителям.

А «старшая сестра» лазала по соседским садам, нелегально притаскивала в дом котят, которых несли к реке топить, втихаря угощала подружек материнскими пирожками. Вечно она что-то придумывала, на месте не сидела, и её остренькая мордочка примелькалась в деревне. «Какая у Васильевны дочка шустрая», – говорили соседи, как будто второй и не было.