Справедливость сначала была неразвита, природой, боящейся Бога; затем через закон и пророков она достигла детства (хотя только у иудеев, ибо у язычников Бога не было; они стояли в стороне, как капля на краю ведра, как пыль на гумне); через Евангелие она окрепла в юности; через новое (монтанистское) пророчество, требующее совершенного освящения, она развивается в мужественную зрелость (de virginibus velandis 1). Души умерших пребывают в аду в ожидании воскресения и суда. Праведники ожидают блаженного удела; все уродства и повреждения будут устранены, и даже женский пол преобразится в мужской (de resurr. 57; de cultu fem. I, 2).

Существенную заслугу Тертуллиан снискал своей энергичной защитой свободы вероисповедания. Выбор религии – право личности. Не религиозно принуждать к религии. Humani juris et naturalis potestatis est unicuique quod putaverit colere. Nec alii obest aut prodest alterius religio. Sed nec religionis est cogere religionem, quae sponte suscipi debeat, non vi, quum et hostiae ab animo libenti expostulentur. Ita etsi nos compuleritis ad sacrificandum, nihil praestabitis diis vestris (ad Scap. 2). Colat alius Deum, alius Jovem, alius ad Coelum supplices manus tendat, alius ad aram Fidei, alius si hoc putatis, Nubes numeret orans, alius Lacunaria, alius suam animam Deo suo voveat, alius hirci. Videte enim, ne et hoc ad irreligiositatis elogium concurrat, adimere libertatem religionis et interdicere optionem divinitatis, ut non liceat mihi colere quem velim, sed cogar colere quem nolim. Nemo se ab invito coli volet, ne homo quidem (Apol. c. 24). (Подобным же образом высказывается Юстин в Apol. I, c. 2, 4, 12, а также Лактанций в Instit. V, 19, 20.) Однако остаётся сомнительным, предоставил ли бы Тертуллиан такую же свободу вероисповедания язычникам и еретикам, если бы христиане оказались в большинстве и обладали государственной властью; едва ли можно предположить это, учитывая несомненное удовольствие, с которым он говорит о загробных муках врагов Христа (de spectac. 30, 61—62; conf. Apol. 49, 295).

Как моральная реакция против гностического антиномизма привела к законническому пониманию христианского нравоучения, которое соприкасалось с иудейской законничностью, не будучи с ней тождественным, а, напротив, определяло христианство как новый закон Иисуса, и в монтанизме и у Тертуллиана вышла за церковную середину, – так и теоретическая реакция против гностического политеизма (и докетизма), и в особенности против разделения высшего Бога от Творца мира, привела к подчеркиванию монотеизма, которое, не будучи простым возвращением к монотеизму иудейской религии, всё же приближалось к нему и в монархианстве вышло за санкционированную церковью тринитарную середину.

Монархианство – это учение о единстве Бога с исключением триипостасности, или учение о единоличном владычестве Отца как одной Божественной Личности без особого личного существования Логоса и Святого Духа. Монархианство есть модализм, поскольку Логос и Дух рассматриваются как способы бытия Бога, как модусы Его сущности или даже просто Его откровения. Монархианство отчасти представляет собой видоизмененный эвионизм, отчасти патрипассианизм, отчасти имеет посредствующую форму.

Более ранние отцы церкви, как и Иустин, у которых догмат о Троице ещё не достиг той полной определённости, к которой церковь позднее его развила, склоняются – поскольку они избегают монархианства – почти повсеместно к некоторому субординационизму, при котором, однако, единство Божественной сущности не вполне соблюдается, а Божественность в Логосе кажется приниженной или ограниченной. Этот субординационизм позже нашёл своё определённое выражение в арианстве.