Атка строчки третьего куплета помнила гораздо лучше, чем Марка, но подсказывать не собиралась. Она сидела на круглом трехногом табурете из дуба и, примостив на уголок кухонного стола свой ноутбук, проверяла отклики читателей на всех сайтах, где были опубликованы ее книги. Думать о книгах и читателях было проще, чем гадать, что там с Максом, но все равно толком не получалось.

Кофе поднялся шапкой, и Марка разлила его по белым чашкам. Поставила на стол рядом с ноутбуком и мельком заглянула берегине через плечо.

– Благодарят?

Ее острый носик едва ли не шевелился, как у лисы, когда та пытается учуять мышку. При этом полные губы юной кикиморки пытались изобразить хладнокровную незаинтересованность, а получилось что получилось. Марка выглядела точь-в-точь как человек с несварением желудка.

– Нет, не благодарят, – вздохнула Атка, раздумывая, стоит ли отвечать на новый комментарий с вопросом «когда прода?» – Я уже и не знаю, как и что писать, чтобы благодарили.

Марка убрала со второго табурета хлебницу и заняла ее место. Пригубила кофе, с удовольствием зажмурилась и сделала глубокий вдох.

– За тысячу зим светлая берегиня так и не поняла, что и как писать, чтобы люди благодарили? – фыркнула кикимора, обращаясь к своему зонтику, с которым не разлучалась даже на кухне.

Атка захлопнула крышку ноутбука. Отвечать на комментарий читателя в таком растрепанном настроении не хотелось. Еще, чего доброго, скажет какую-нибудь резкость, а другие посмотрят да и подумают, что лучше обходить стороной такого автора.

– Я пишу не тысячу зим, это первое. Людям в разное время нужно разное, и речь идет даже не о декадах, представь себе, а о считанных годах – это второе. Течения человеческого интереса переменчивы, как осенний ветер. И третье: я пишу не для всех людей вообще, а для очень конкретных людей.

Марка взяла из креманки кусочек тростникового сахара и, обмакнув в кофе, положила в рот. Расплылась в улыбке.

– Зима сменяет зиму, а берегиня все еще ищет своего читателя. Эта шутка мне никогда не надоест, да?

Кикимора была неплохо осведомлена о том, что тревожило берегиню, и это открывало ей предостаточно возможностей для точных уколов. Кто-то другой мог бы обвинить Атку в легкомыслии, и она не стала бы спорить. Острая на язычок Марка жалила так же, как золотая печать Договора на шее. Остроты кикиморы отрезвляли точно так же, как жгучее золото. Атка настолько привыкла к этому постоянному ощущению легкой прирученной боли, что не мыслила себя без нее.

– Мне незачем искать, я всегда знаю, где они и как у них дела, – вздохнула Атка и потянула оберег туда-сюда по ребристой цепочке, как всегда делала, когда беспокоилась. – Мои настоящие читатели – это те же самые люди, о которых я писала, я ведь рассказывала, помнишь?

– А тебя еще никто из них не хотел найти и…

– Что и? – напряглась Атка. Ей не понравилось, какими в этот момент сделались зеленые глаза Марки: яркая зелень заметно потускнела, будто их накрыла тень.

– И убить, – драматическим шепотом закончила мысль кикимора, обращаясь к своему новому зонтику, будто поверяя ему важный секрет. – Если бы такая сумасшедшая берегиня сделала меня персонажкой одной из своих сопливых книжек, я бы отравила ее кофе.

Атка вежливо улыбнулась одной стороной рта. Она крутила в пальцах золотое Око, стилизованное под солнечный оберег. Разбуженная печать грелась сильнее и ощутимо покусывала подушечки. Печать невозможно было приручить и сделать союзницей, но Атка ловила себя на том, что, стоило ей хоть надолго потерять внутреннее равновесие, она вновь тянулась к злому золотому солнцу. Так же, как тянулась к Марке, когда чувствовала себя так паршиво, как сегодня.