Океан чувств Ольга Ковалевич
Предсмертная исповедь Софьи.
О Господи, как краток путь земной…
Свечу мою задуть стремится ветер…
Молю, ты смерть не посылай за мной,
Пока во мне нуждаться будут дети.
Шёл тысяча девятьсот шестьдесят первый год. Софье исполнилось тридцать девять лет. И она родила. Это был седьмой по счёту ребёнок. Всех шестерых рожала с трудом, в муках, но сама и дома. Благо, бабка-повитуха жила в десяти минутах ходьбы. А вот эти роды, последние, оказались для неё самыми сложными и роковыми. Когда поняла, что родить сама не сможет, попросила мужа, чтобы отвёз в районную больницу. Но и там врачи не могли оказать нужную медицинскую помощь: требовались хирургическое вмешательство и опытные хирурги. Срочно отправили в областной родильный дом. Операция прошла успешно. Девочка родилась доношенной, крепенькой, здоровой. Решила назвать её Людмилой в честь женщины-врача, проделавшей сложную операцию и спасшей им обеим жизнь – ей и дочери.
Тревога, что с её здоровьем что-то не так, закралась в душу, когда не смогла встать после родов с постели ни на вторые, ни на пятые, ни на десятые сутки. Чувствовала, что жизненные силы покидают её, и что смерть находится совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки. Теперь ей стали понятны и очень близки слова, которые говорила её мама про умирающего от тифа брата: «Тает на глазах!». Исхудавшее тело, впавшие глаза, заострённый нос, тёмная, как воронка, бездна в глазах – всё, что осталось от первой когда-то в округе красавицы и певуньи Сонечки.
Прошло пять месяцев. Из больницы, в которую перевели Софью Кондратьевну после родильного дома, выносили только вперёд ногами: врачи не умели лечить эту «плохую» болезнь, лекарств от неё не изобрели. Она знала об этом. И смирилась с неизбежностью. Ей только оставалось уповать на Господа, чтобы он хранил её пятерых малолетних детей.
Умирать поехала домой, врачи не могли отказать ей в этой просьбе. На дом пригласили батюшку, который с трудом узнал в лежащей на кровати маленькой, худенькой, измученной болезнью женщине свою прихожанку.
От некогда молодой, сильной, цветущей красавицы осталась только тень. Слабым голосом, часто останавливаясь, чтобы передохнуть и набраться сил, угасающая, как свеча, женщина спешила рассказать священнику о своём жизненном пути и покаяться:
– Задолго до моего рождения два моих старших брата женились и уже имели детей. Отец и мать всю жизнь мечтали о дочери. Господь услышал их молитвы и на старости лет подарил им меня. Я была поздним и любимым ребёнком. Любили они меня очень сильно, баловали, многое прощали. Помогали мне во всём и всегда до конца своих дней.
Очень радовались моему первому замужеству. Мы с Василием были красивой парой. Только вот любовь наша была крепкой, да недолгой. Мы даже не успели натешиться друг другом: нас разлучила война. Сегодня наша дочь взрослая, вышла замуж. Но она никогда не видела и не знала своего отца. Он погиб в первые дни войны…
Годы оккупации были страшными, голодными и очень-очень долгими. Мы жили как бы между молотом и наковальней. Ночью приходили партизаны. Они были свои. И мы помогали им, чем могли: пекли хлеб, вязали носки, варежки.
Отец был кузнецом. К нему партизаны обращались с просьбами чаще всего – то подковы для коней сделать, то колёса у телеги поправить… Днём приезжали и действовали оккупанты. У населения отнимали всё: продукты, одежду, скотину. У того, кто не хотел отдавать добровольно, отбирали силой, а то могли и расстрелять. Так часто бывало.
Хорошо помню первую встречу с немцами. Было много шума и пыли. Они въехали на тарахтящих на всю округу мотоциклах с колясками: здоровые, сытые, довольные. Остановились около хаты деда Трофима. Он сидел на скамеечке и с любопытством разглядывал приезжих. Вышли, стали показывать на босые ноги девяностолетнего старца, смеяться, гоготать, разглядывать и щупать льняные портки и рубаху деда. Затем бесцеремонно схватили его под мышки и потянули к лежащему невдалеке камню-валуну. Посадили старика на этот камень, окружили его и стали с ним фотографироваться. Им было весело, выглядели довольными, весёлыми, счастливыми. А почему бы и нет? Ведь они – победители.
Взрослые смотрели на незваных гостей с недоверием и осторожностью. Зато детишек было не удержать. С криком «Немцы! Немцы приехали!» они, как горох, высыпали на улицу. Те же, довольные и улыбающиеся, стали бросать в детскую стайку горстями конфеты в ярких обёртках. Ребятишки ловили их на лету, а упавшие на землю сладости искали руками в пыли. Оккупанты смеялись, фотографировали детей. И всем показалось на какое-то мгновение, что не такие они уж и страшные эти немцы, как о них говорят…
Чуть позже мы узнали на своей шкуре, что такое фашизм. Каратели приехали на грузовике рано утром. Нас, жителей деревни, согнали во двор начальной школы. Толстый немец-переводчик объявил о том, что у нас теперь не советская, а немецкая власть, и что мы должны жить по их законам. Потом была казнь. Публичная. На наших глазах расстреляли молодую пару, мужа и жену. До войны они работали в нашей школе учителями, учили детей грамоте. Они были совсем молоденькие, может, лет по двадцать и было им.
Их поставили на крыльце на колени. Один фриц подошёл и выстрелил в голову сначала ей, потом ему. Было жутко! Даже вспоминать страшно. Не дай Боже такое больше никому увидеть пережить. И за что расстреляли-то? За то, что были комсомольцами. Тела убитых повесили на старой берёзе, что росла во дворе школы. Для устрашения. Чтобы знали, что так будет с каждым, кто не будет повиноваться новой власти.
Чуть позже молодых парней и девушек стали хватать и угонять в Германию, в рабство. И вот теперь, когда мы слышали издалека доносящийся шум моторов или тарахтение мотоциклов, и старый, и малый разбегались врассыпную и прятались, где только могли: в болоте, в лесу, в картофлянике, в подвале, в сарае, в подполье…
В один из таких дней я успела спрятаться на чердаке в сене. Моя же четырнадцатилетняя племянница Любушка шла к нам огородами. Но, увидев, что во дворе хозяйничают каратели, побежала в сторону болота. Её заметили. Три эсэсовца побежали за ней. Я с тревогой наблюдала за происходящим через чердачное отверстие. Мне было видно всё как на ладони
Вот фашисты, как гончие, несутся за своей добычей. Догоняют её, толкают в спину, она падает. Начинают бить, пинать хрупкое тельце девочки своими сапожищами. Били изо всей силы, грубо, жестоко, чтобы насмерть. Особенно усердствовал один здоровяк с квадратным лицом и звериным оскалом. Потом её насиловали все трое, по очереди. Не было человеческих сил на всё это смотреть.
Но я ничем не могла ей помочь: у нас в доме и во дворе хозяйничали немцы. Сквозь слёзы, закусив руку, чтобы не закричать и не выдать себя, силой воли заставляла себя смотреть на происходящее. Я говорила себе: «Смотри, Соня, смотри! И запомни! На всю жизнь запомни! Чтобы отомстить!»
Душераздирающий крик Любаши до сих пор звенит в ушах. Он мучал и не давал мне покоя всю оставшуюся жизнь. И эта картинка, как эти изверги тянут нашу кровинушку за ноги к нам во двор. И контрольный выстрел в голову. И их весёлый хохот после этого… Нелюди!
Столько лет прошло! А забыть морду этого негодяя не могу: высокий, здоровый, белобрысый, с автоматом через плечо, с закатанными, как у мясника, рукавами. Как будто вживую вижу эти противные конопушки и рыжие волосы на руках, и этот звериный взгляд Любушкиного убийцы…
Вот тогда, когда я, сидя на чердаке, кусала до боли, чтобы не закричать, руки, в моей душе всё перевернулось. Батюшка, я знаю, что это большой грех. Но в моей душе появилась ненависть, лютая ненависть к фрицам!!!
После похорон Любочки я решила уйти в лес, к партизанам. Малолетнюю дочь оставила с родителями. Они не перечили мне. Понимали, что я не могу поступить иначе.
Оружием овладела быстро. Особенно стрельбой из винтовки. Когда наводила мушку на голову врага, то представ-ляла убийцу Любушки из карательного отряда с квадратным лицом и со звериным оскалом. И рука не дрогнула. Ни разу.
Так я стала лучшим стрелком в партизанском отряде, а перед лицом Бога нашего я – хладнокровный убийца. Знаю, что нарушила много-много раз заповедь Господа «Не убий!» Это смертный грех, я знаю. Женщина должна давать жизнь. Я же её отнимала. Молитесь за меня, батюшка, пусть Господь простит мою душу грешную.
Там, в партизанском отряде, встретила свою вторую большую любовь. Его звали Ефимом. Он был подрывником. Я стала его боевой подругой и женой. Мы не были с ним расписаны, нас повенчала война. Время было такое, военное. Каждый день проживали как последний в своей жизни.
Однажды он не вернулся с задания. День смерти Ефимушки стал днём рождения нашего сына Виктора. До нашей победы нужно было прожить ещё год. Когда война закончилась, вернулась с сынишкой домой. Деревню сожгли фашисты. Родители с моей дочуркой, как, впрочем, и все односельчане, жили в землянке. Через три года мы перебрались в маленький домик, который построил отец.
Эти первые послевоенные годы были очень тяжёлыми и голодными. Помнится одно: «Очень хочется кушать! Всё время хочется есть!» Весной мы варили суп из лебеды и крапивы. Ещё собирали на поле мёрзлую картошку и делали из неё оладьи, называли их пышками. Нам казалось, что вкуснее на свете ничего нет, чем эти пышки из мёрзлой картошки.
