Илья открыл рот, чтобы возмутиться, как упыри, точно марионетки, управляемые Лютобором, грянули новую боевую песнь, слова которой просто заглушили все то, что Илья хотел высказать в запале:

– Здесь птицы не поют,

И кошки не орут,

И только бравы упыри

Нажрались в стельку тут!

Вот так и рушится примета —

Уж потянуло шашлыком,

И на фиг нам нужна победа,

Коль нас и так напоят коньяком?!

Илья, не слыша собственного голоса, рассмеялся и крикнул:

– Ладно, Лютобор, там разберемся. А сейчас – буди волка. Чует мое сердце: накормим мы тебя сегодня.

– Приятно слышать речь разумного чародея. – довольно хмыкнул меч.

Упыри, точно по команде, смолкли и рухнули на землю вокруг бочек.

– Здорово у тебя получается. – завистливо вздохнул Илья.

– А то! – черный, без прожилок, агат, вмонтированный в центр рукояти меча, ожил, блеснул, точно «кошачий глаз», и подмигнул.

– Где мы? Башка прямо-таки трещит! – зевнул очнувшийся Зализный Вовк. – Срамостийность в душе одна и ни якого сала!

– Некогда нам прохлаждаться. – нервно усмехнулся Илья. – Чую: попала Яга в смертельную передрягу.

– А может, ну ее, каргу старую?… – осторожно спросил волк. – Нам с ней детей не растить. А при желании обратно через границу сегодня же перемахнем. Ну, их, марогорцев, к ляду!

– Не могу я так… – вздохнул Илья, разрываясь между жалостью к себе и чувством долга. – Как ни крути, а бабка она мне. Пусть с костяной ногой, пусть вредная, да кто у нее на всем свете остался-то? Дед Йог, что ли?… И, потом, никогда нельзя бросать в беде тех, кто молит о помощи. Неправильно это, несправедливо.

– Гарний ты хлопец, – мотнул головой волк и зевнул, – но дюже глупый. Жалость – губит города и народы. Нет горнего червоного мира. Что на земле богачи, то ж и на небе. Всюду только сила. О себе, только о себе думать треба! Вот и вся мудрость.

Лютобор ехидно замерцал агатом, но промолчал, видимо, собираясь какое-то время хранить от волка в тайне свои способности. Илья вогнал Лютобора в ножны и устроился на волчьей спине:

– П-пошел!

Зализный Вовк вздрогнул и сорвался с места. Лютобор ожил за спиной. А вслед беглецам послышался шум и пыхтение из утробы Камен’Дантовой пещеры. Но никто и не думал оглядываться, лишь ветер свистел в ушах. Илья готов был поклясться, что, отражаясь от заснеженных вершин, летит чья-то тоскливая песня:

– Как грустно и мерзко кругом,

Тосклив и паскуден наш путь.

И свадьба мне кажется сном…

Ах, черт меня дернул уснуть!

Илья, не буди упырей!

Мне некуда больше спешить,

Мне некого больше любить,

Илья, лучше бражки налей!

Чья-то боль ширилась, разливалась как горная река в долине, топила, растворяла все чувства в себе: это была скорбь без конца и без краю. Она отдавалась в сердце щемящею нотой. Но никого не было поблизости. Илье казалось, что слова этой песни просто сами рождаются в его голове. И мысли неслись безумной тройкой. Илье казалось, что все происходящее – это затянувшаяся белая горячка.

Ну не бывает так, не может быть, чтобы герои иных миров горланили искаженные советские и дореволюционные песни. А, кроме того, вот сейчас никого не было рядом, но песня звучала. Полная абсурдность происходящего наводила на подозрение в обычной шизофрении.

Это ведь только сумасшедшие слышат голоса, которым и взяться-то неоткуда. Такое не в диковинку всяким эпилептикам, типа Федора Достоевского, но для Ильи это было кошмаром.

Не существует лубочных миров, где фольклорные герои пьют водку, истекают клюквенным соком и дерутся на картонных мечах. Такое возможно во снах, мультиках и в книгах какого-нибудь недоучки-фэнтезера.

Но от осознания всего этого становилось только хуже. Дурацкий опиумный сон никак не желал прерываться. Страницы глупой книги не кончались, экран телевизора не гас. Все это было жизнью, реальностью. И от этого хотелось выть.