Фрол сконцентрировался на приятном приготовлении и поглощении обеда, а потом на короткий блаженный послеобеденный отдых.

До ужина он размеренно рубил ледяной туннель и до темноты после ужина.

Перед сном он, как всегда, взял блокнот. Рука дрожала от усталости, но он заставил себя записать:

День 5

Сегодня обнаружил полость во льду.

Она ведёт в никуда – длинной около трёх метров, уходит в сторону от русла ручейка.

Досадно, что это не уменьшит объём работы по рубке, но сам факт её существования – маленький проблеск надежды: лёд не сплошной, а значит впереди, возможно, встретятся пустоты в направлении к свободе.

Просыпаясь утром, Фрол не мог ни разобрать, ни вспомнить, что ему снилось – кошмар падения в белую бездну или искажённое лицо Гены, словно под водой, смотрящее с той стороны льда, как сквозь мутное стекло.

Дни в ледяной пещере сливались в один бесконечный, замкнутый цикл – труд, усталость, кошмары и редкие проблески надежды. Всё смешалось: утро с вечером, мысли с реальностью. Он двигался машинально, как заведённый механизм. Но механизмом он не был – он был живым. Упрямым. Испуганным. Одиноким.

Фрол злился. На себя. На свою глупую беспечность. На то, что забыл – не то, не верёвку, не лопату, что природа всегда старше. Мудрее. Жестче.

«Мы – пылинки. А ведём себя, будто хозяева. Ха-ха, пылинки с ледорубом. Господи…»

Фролу приспичило, и он вспомнил боковую полость в стенке ледника, которую обнаружил накануне. Решил: будет ходить туда. Удобнее, чем каждый раз выдалбливать ямку во льду. Да и чище – не загаживать собственную берлогу.

Простая, почти хозяйственная мера. Но в ней вдруг почувствовалось нечто большее. Порядок. Чистота. Территория жизни среди холода и гнили. Черта, за которой начинается разложение – не только тела, но и смысла.

Он сел, морщась от вони, но не отвернулся. Пахло мерзко, но не смертью. А жизнью. Напоминанием, что он – не призрак, не блуждающая мысль в белом мраке, а живой человек с работающим телом и живым животом.

И это – вернуло память.

Когда он был подростком, они с отцом ночевали в охотничьем домике под сопками. Лютый ветер, печка чадит, одеяла пахнут гарью и зверем. Утром он, мёрзнущий и злющий, полез с ведром за избу – выдолбить лунку в снегу. А отец, поправляя штаны, вдруг сказал, глядя на небо:

– Пока человек сам себе ямку роет – он не зверь. Как только начнёт гадить под себя – всё, конец.

Тогда он фыркнул и забыл. А сейчас… сейчас вспоминал. И понимал.

И ещё вспоминал, как Люба вела за собой детей мыть руки перед обедом. Тихо, без нравоучений. Просто шла – и они шли за ней. Маленькие, сопящие, с грязными ладошками, гордо подставляли пальцы под струю.

– Чистые руки – не просто правило, – как-то сказала она. – Это уважение. К себе и к тем, кто рядом.

С этого всё и начиналось. Не с подвигов, не с лозунгов – а с малого. С ямки во льду. С чистых рук. С бережной привычки не быть свиньёй, даже если никто не видит.

И даже здесь, в леднике, он мог выбрать. Мог сохранить угол, где чисто. Где живёт человек, а не тень.

Даже здесь он мог быть собой. Тем, кто роет ямку. Кто бережёт угол. Кто помнит запах мыла на ладонях жены.

Кто не сдается.

Странно, но именно в такие моменты – простые, телесные, почти животные – особенно остро вспоминалась она. Люба.

Не катастрофа и не пещера – а она. Как она ставила кружки на стол… Как смеялась, показывая ему тест на беременность – второй. Как накрывала ладонью его пальцы, когда он возвращался с завода с синяками и чёрными от гари руками.

Он осознал, что почти никогда не говорил ей, как сильно любит. Как просто – ему хорошо рядом с ней.