С утра он рубил проход во льду, пока не заныло правое запястье. Работа оказалась не просто тяжёлой – изматывающей. Сначала пытался идти во весь рост, но быстро понял: это безумие. Рубит такую высоту – бессмысленно, силы уйдут за день, а пройдёт он три метра. Сел прямо в снег, отдышался. Прислушался к телу. На коленях сидеть можно. Работать ледорубом – тоже, если размах оставит.

Прикинул. Его рост – метр девяносто с хвостом – чуть больше метра двадцати.

И ширина. Хоть бы семьдесят сантиметров. Он примерил руками: плечи пролезут, рюкзак – волоком. Если делать уже – застрянет, придется двигаться боком. А здесь каждый поворот – потеря времени. И воздух. Да и при рубке – локтям нужен ход. В узком канале легко уцепится ледорубом. Был случай, когда…

Он прогнал воспоминание.

Все – решил. Туннель: высота в метр пятьдесят—шестьдесят, ширина – не меньше семидесяти. Хватит, чтобы ползти вперед, работать ледорубом в присяде или на коленях, не тратя лишнего. Тепло, компактно, быстро. Ход проложит, потом можно будет расширить, если нужно.

К полудню организм нуждался в топливе. Он достал пищевой термос – в нем еще держалась горячая простая рисовая каша, без тушёнки: тушенку он решил есть по полбанки раз в три дня. Пока есть силы – беречь запасы. Горячее, хоть и постное, все равно оживило. Немного успокоила дрожь.

На какое-то время стало тихо. Он сел, слушал, как журчит вода. Тело дрожало – то ли от напряжения, то ли от усталости. Мысли текли вразнобой: о детях, о Любушке, о том, как это глупо – погибнут не от холода, не от голода, а от собственной беспомощности в холодной луже.

Перед сном заставил себя взять блокнот и записать:

День 3

Выход ручейка забился ледяной крошкой.

Меня чуть не затопило.

Прочистил проток. Вода ушла.

И даже смеялся – впервые.

Поставил фильтр. Завтра – продолжу долбить.

Определил размер сечения туннеля – 1,60 на 0,7 м.

Я жив. Я действую.

Фрол проснулся весь в ознобе, с телом, гудящим от боли. Иногда ему казалось, что он не просыпается вовсе – просто переходит из одного кошмара в другой. Во сне он снова тонул в снегу, проваливался в бездну белого, тянул руку – и ничего не находил. Иногда – лицо Гены, искажённое, как под водой. Иногда – её лицо, смотрящее с той стороны льда, как через мутное стекло. Он гнал эти образы. Гнал, как мог.

Просыпался – и сразу шёл работать ледорубом. От зари до ужина, с короткими перерывами. Сначала – до каши и кофе. Потом – до обеда. Потом – до ужина. Потом – до изнеможения под светом налобного фонарика. Лёд летел в стороны, руки ныли, шея затекала, позвоночник горел тупой болью. Временами его клонило в сон стоя, прямо с ледорубом в руке.

Но он продолжал. Это было единственное, что можно было делать. Не думать. Не вспоминать. Не бояться. Только – работать. Как шахтёр. Как зверь, роющий себе выход.

«Пока я работаю – я жив».

Он повторял это про себя, как заклинание, пока долбил, отбрасывая в сторону ледяное крошево.

В один момент, после ужина, ударив чуть выше, он вдруг почувствовал – отбой. Лёд отозвался глухо. Не звоном, а пустотой. Лёд до этого принимал удары молча – твёрдый, тупой, неподатливый. Каждый взмах ледоруба был как метроном – ритм выживания. Раз, два. Раз, два. Крошево летит. Шея горит. Руки дрожат.

И вдруг – щелчок. Нет, не звук, а ощущение. Как будто что-то отозвалось с той стороны. Он ударил снова. И опять. И понял. Отклик стал другим – не хруст, не звенящий отбой плотной глыбы, а глухое, обволакивающее: тум… как удар в деревянную крышку гроба.

Он застыл.

Выждал. Поднёс ладонь к стене.