Очнись Мария Дуденко

Я снова стала запоминать сны. Как в детстве. Цветные, осязаемые, почти реальные. Сначала мне приснилось, что я есть, и в то же время меня нет. И вокруг ничего нет. Но всё есть во мне. Вообще всё – деревья, люди, понятия, облака, смыслы, животные, вот всё-превсё, что только можно себе представить. Я и отдельно, и часть чего-то. И меня распирает от этого чувства. Так сильно, что я перестаю помещаться внутри себя. Я расплываюсь вокруг, но это тоже я. И нет горизонта и границ, нет преград для меня. Потом вдруг во сне появляется Галина. Вот уж кого не ожидала увидеть.

– Ну как ты, милая? – голос, как мед, приторный до тошноты. – Давай я расчешу тебе волосы. Помнишь, как в детстве?

Она берет пушистую большую щетку. Волосы у меня достаточно длинные. Это странно, я всегда стригусь под мальчика. С того самого дня. В детстве я гордилась своими тяжелыми волосами. Мне нравилось, когда Галина расчесывала их, долго и тщательно, разбирая каждую прядь. Маму мои лохмы раздражали. Она граблями из пальцев собирала мою шевелюру в хвост и заматывала его в пучок, больно ковыряя шпильками и бормоча себе под нос, что давно пора меня обкорнать. Сама мама всегда носила каре, идеально уложенное, но с неизменной заправленной за ухо прядью. В те редкие дни, когда у мамы был выходной, а мне удавалось еще дома устроить особенно выдающуюся истерику, я обожала таскаться за ней по делам. Непременное условие «чтобы я думала, что ты в саду» выполнялось мной беспрекословно. Чашечка черного дымящегося кофе в кондитерской на углу, маникюр в парикмахерской номер восемь на Ленина, куда мама заходила с черного входа без очереди, фарцовщица Лена, снабжавшая маму фирмой и сплетнями, и наконец кинотеатр Октябрь. В фойе перед сеансом мама покупала мне молочный коктейль, я просила посыпать его шоколадной крошкой, смаковала, закатывая от удовольствия глаза, и высасывала через трубочку оставшуюся на дне стакана молочную пену. Мне нравилось гладить обивку кресла и смотреть на порхающие в луче кинопроектора пылинки. Если мама смеялась или плакала, я придвигалась поближе и тихонько прижималась к ее руке. Вдыхала аромат ее духов, закрывала глаза и загадывала, чтобы кто-нибудь запер нас в этом зале.

Галина заходит в зал и уводит меня, я упираюсь, рыдаю, кусаю ее за руку, зову маму. Но мама не слышит, она смотрит кино. Галина вытаскивает меня за дверь, садится прямо на пол и сгребает меня в охапку. Я пытаюсь вырваться, колочу ее, что есть силы, но маленькие сухие руки сжимают как тиски. Наконец я устаю и, всхлипывая, засыпаю прямо в ее объятиях. И только слышу все удаляющееся «ну все, все».

– Ну все, все, отдыхай, – шепчет Галина. – Я только отвезу Борису котлетки свеженькие. А то пельмени покупные, наверное, да хлеб с молоком на завтрак, обед и ужин. Там Людмила пришла, все в порядке, ты не одна. Я быстренько. На обратном пути Ванечку заберу.

Я больше не слышу ее голоса. Ничего не слышу. Куда-то проваливаюсь и плыву. Нет волн, поверхность такая гладкая, а воздух такой густой, что границу можно различить только по лепесткам, на которые натыкается взгляд. Они почти прозрачные. Я смотрю на них снизу, хочу дотянуться и потрогать. Далеко, нет, не достать. Дышать нечем, в горле, в трахее вода, легкие сплющены. Становится страшно. Вода вокруг сжимает меня и давит, толкает куда-то. Отпускает и давит снова, и так еще и еще. Вода ускользает, обнажая мягкие живые стены. Они не хотят меня, выгоняют, выдавливают. Я плачу, кричу, больно в груди, в легких. Свет, чьи-то руки, уши царапают слишком громкие звуки. Я вся липкая, в бело-красной вязкой жиже. Все кругом чужое, и только знакомый запах зовет прижаться к теплой, влажной от пота коже. Я маленькая и сморщенная, выбравшаяся из моей матери. Или это мои собственные роды, и мне просто дали подсмотреть?

– Ну что, мамочка, вы мальчика ждали? – акушерка кладет ребенка мне на живот, он синюшный, тощий и длинный. Я боюсь к нему прикоснуться. Он постанывает. Я пытаюсь потрогать пульсирующую ямку у него на голове. Но его куда-то уносят. Я вижу Антона, он протягивает руки, на которые кладут тугой сверток. Сверток затихает, Антон улыбается ему. А я не могу улыбаться, не могу плакать, не могу говорить. Тело невесомое, не ощущаю ничего там, где только что давило и разрывало. Что нужно сейчас чувствовать? «Ну все, все» – стучит в голове.

– Ну все, все, оставь Ваську в покое, – снова Галина.

И детский голос, от которого сразу сбивается дыхание и кровь толкается быстрее: «Мамочка, бабушка наконец-то уговорилась на котенка. Я его кормлю. И пою. И приучаю к лотку. Это такой туалет для котов. У тебя в детстве был кот? Он смешной. Тебе нравится имя Васька?»

Ванечка. Мой Ванечка. Обнять, прижать, зацеловать.

– Не тащи котенка маме на кровать, мало ли что, – встревает Галина.

Их голоса совсем рядом. Как настоящие.

– Бабушка, у мамы в детстве был кот?

– Нет.

Я хотела, но мама не разрешала. Я подговаривала папу, а он не мог без маминого согласия. Я упросила Галину подарить мне на день рождения котенка. Ну не выбросит же его мама. Но она отдала кому-то, пока я была в школе. Я рыдала всю ночь и на следующее утро заболела по-настоящему. И мама даже осталась со мной дома, но котенка я больше не видела.

– А почему не было? Ты не разрешала? – захлебывается Ванечка. – А мама не выгонит его, когда проснется? Мама говорила, что много шерсти, и надо убирать за ним, и никуда не уехать.

Я не выгоню, Ванечка. Ну шерсть, подумаешь. И уезжать я никуда не собираюсь.

– Бабушка, почитаем сегодня Белоснежку?

– Может что-нибудь новенькое для разнообразия?

– А папа может оказаться прекрасным принцем?

Антон – прекрасный принц?

– Ванечка, милый, я же тебе уже объясняла, что это немножко другое. Не как в сказке.

– Мы с тобой как гномы, бабушка. А кто тогда злая мачеха? Кто маме дал отравленное яблоко?

Галина шумно вздыхает.

– Я помню, помню, бабушка, что это называется кома.

Кома? Я не могу понять, про кого они говорят. Надо спросить. Чем там Галина опять заморочила ребенку голову.

– Мама такая красивая.

Я чувствую, как его теплая рука ложится на мою. Я хочу в ответ сжать его руку. Не получается, пальцы не слушаются. Ванечка, мой малыш. Связки не смыкаются, я не слышу своего голоса. Надо просто открыть глаза. Нет, не выходит. Что-то мешается в носу, в глотке. Что со мной? Выпустите меня. Я хочу проснуться. Нечем дышать. Где я? Кома? Это я в коме? Нет, не может быть. Сейчас, сейчас, я проснусь. Ванечка, я сейчас.

Галина месила привокзальную грязь своими новенькими ботинками. Впопыхах напялила их вместо говнотопов, специально выделенных для поездок на дачу. Ботинки были неброские, но аккуратненькие, как Галина любила. Вот теперь заляпает их, жалко. Купленные украдкой, ботиночки грели душу. Хоть она сама просила, и вообще от чистого сердца, а оказалось тяжеловато. Хорошо еще Антон нанял сиделку. Борис не часто ездил к Ане. И Галина старалась за двоих, да вообще за всех старалась. Но постоянно мотаться с дачи было утомительно, и она как-то незаметно перебралась к Ане насовсем. Борис обижался, что забросила его, ну да ничего, потерпит ради дочери. И вообще, она совсем даже не забросила, готовила ему, пекла его любимые пирожки с луком и яйцом или яблочную плетенку, не увиливала и отдавалась ему прямо на диванчике в прихожей. Стала ловить себя на мысли, что уезжает обратно к Ане с удовольствием. Потому что там Ванечка. Жалко ребенка, конечно, скучает по отцу очень. Но Антон все равно дома почти не бывает, чего Ванечке с этой девицей жить. Лучше с Галиной и Аней, пусть и такой.