Неужели вы тоже виновны?
Только дачники, сладко балдея,
К счастью слабой душой тяготея,
Не хотят огорчиться слезою
И зовут эти слёзы – росою.
И проходят, весёлые, мимо,
Забывая, что эти росинки —
Горлом хлынувший плач Освенцима,
Бесприютные слёзы Треблинки.
1945
Счастливец
Я мог бы валяться в ложбине степной,
Завеянный прахом, засыпанный солью,
Мертвец, озарённый последнею болью,
Последней улыбкой, последней мечтой.
Но вот – я живу. Я снова с тобой,
Я один из немногих счастливцев.
Я мог бы сгореть за кирпичной стеной
В какой-нибудь миром забытой Треблинке
И сделаться туком в бесплодном суглинке,
Иль смазочным маслом, иль просто золой.
Но вот – я живу. Я снова с тобой,
Я один из немногих счастливцев.
Я мог бы вернуться в свой город родной,
Где пахнут акации туго и пряно,
Где всё незнакомо, и горько, и странно.
Я мог бы… Но я не вернулся домой.
Я только живу. Я снова с тобой,
Я один из немногих счастливцев.
1945
У ручья
От платформы, от шума, от грубых гудков паровоза
В получасе ходьбы,
В тайнике у ручья уцелела случайно берёза
От всеобщей судьбы.
Оттого ли, что корни пустила в неведомый глазу
Небольшой островок,
Но дыхание горя ещё не ложилось ни разу
На блестящий листок.
Каждый лист её счастлив, зелёный, весёлый, певучий,
Кое-где золотой,
Только ветви её, только белые ветви плакучи
И шумят над водой.
От неё, от блаженной, на вас не повеет участьем,
Ей недуг незнаком,
Только вся она светится полным, осмысленным счастьем,
Не отравленным злом.
Я, узнав, полюбил простодушное это величье,
Самобытный покой,
Этот сказочный свет и младенческое безразличье
К скучной скорби людской,
Этот взлёт к небесам, этот рост белоствольный, могучий,
Чистоту, забытьё…
Полюбил, а понять не сумел: отчего же плакучи
Ветви, ветви её?
1946
Договор
Если в воздухе пахло землёю
Или рвался снаряд в вышине,
Договор между Богом и мною
Открывался мне в дымном огне.
И я шёл нескончаемым адом,
Телом раб, но душой господин,
И хотя были тысячи рядом,
Я всегда оставался один.
1946
Морю
Тени заката сгустились в потёмки.
Город родной превратился в обломки.
Всё изменилось на нашей земле,
Резче морщины на Божьем челе,
Всё изменилось на нашей планете,
Умерли сверстники, выросли дети,
Всё изменилось и прахом пошло,
А не пошло, так быльём поросло!
Всё изменило мечте и надежде,
Мы, только мы, всё такие ж, как прежде:
Так же брожу у твоих берегов,
Так же моих ты не слышишь шагов.
1946
Тот же признак
На окраине нашей Европы,
Где широк и суров кругозор,
Где мелькают весной антилопы
В ковылях у заснувших озёр,
Где на треснувшем глиняном блюде
Солонцовых просторов степных
Низкорослые молятся люди
Жёлтым куклам в лоскутьях цветных,
Где великое дикое поле
Плавно сходит к хвалынской воде,
Видел я байронической боли
Тот же признак, что виден везде.
Средь уродливых, грубых диковин,
В дымных стойбищах с их тишиной,
Так же страстен и так же духовен
Поиск воли и дали иной.
1947
Точильный камень
Захотел повидать Дармограй
Божий мир, беспредельный, обильный,
И в далёкий отправившись край,
Взял с собою он камень точильный.
Думал: если достаток нажить
Не удастся мне в том Туркестане,
Буду пахарям косы точить,
Голодать не дадут мне крестьяне.
Шёл он пешим, лежал на возу,
Что-то пел он о царстве заморском,
Под Самарой встречал он грозу
И закат провожал он за Орском.
Он услышал, придя на Тянь-Шань,
Рёв скота на пути к Семиречью,
И старинную русскую брань,
Обновлённую чуждою речью.
Поглядел Дармограй – обомлел:
На горячей равнине ковыльной
Осыпался, шуршал и белел
Наш песчаник, наш камень точильный!
Дармограй рухнул наземь доской,
На своё рассердившись хохлацтво,
Зарыдал и воскликнул с тоской:
– Жив не буду – добуду богатство! —