То ль богатство таил Туркестан,
То ль судьбу испугал этот вызов,
То ль помог Дармограю обман, —
А добыл он земли от киргизов.
Дом построил. Хозяйство завёл.
Посадил и вишневый садочек.
Уж поглядывать начал хохол
На кацапских зажиточных дочек.
Там, где кони Чингиза паслись
На ковыльных седеющих волнах,
Ныне жирные куры неслись
И покорно вертелся подсолнух.
Но судьба держит чаши весов,
И не любит она измененья.
Что ей ропот людских голосов?
Что ей дольних страстей дуновенья?
На село напустила орду,
Выпрямляя плечо коромысла,
И без тела на вишне в саду
Голова Дармограя повисла.
И, травы сокращая предел,
Против жгучего ветра бессильный,
Осыпался, шуршал и белел
Наш песчаник, наш камень точильный.
1946. Пржевалъск
У дороги
Пёстрое стадо пришло к луговому обилью.
Мальчик-пастух по-турецки сидит на траве.
Автомобиль иногда обдаёт его пылью.
Тени от листьев – на рваном его рукаве.
Дай-ка, пастух, я с тобою немного побуду.
На, закури, хоть мальчишкам курить не велят.
Видишь ты женщину, ту, что направилась к пруду?
Я её девочкой помню лет двадцать назад.
Мимо прошла, посмотрев на меня равнодушно,
Не обернулась, а я побоялся позвать.
Тут прошумела машина, и стало мне душно.
Пыль улеглась, но уже никого не видать.
1946
На Тянь-Шане
Бьётся бабочка в горле кумгана,
Спит на жёрдочке беркут седой,
И глядит на них Зигмунд Сметана,
Элегантный варшавский портной.
Издалёка занес его случай,
А другие исчезли в золе,
Там, за проволокою колючей,
И теперь он один на земле.
В мастерскую, кружась над саманом,
Залетает листок невзначай.
Над горами – туман. За туманом —
Вы подумайте только – Китай!
В этот час появляются люди:
Коновод на кобылке Сафо,
И семейство верхом на верблюде,
И в вельветовой куртке райфо.
День в пыли исчезает, как всадник,
Овцы тихо вбегают в закут.
Зябко прячет листы виноградник,
И опресноки в юрте пекут.
Точно так их пекли в Галилее,
Под навесом, вечерней порой…
И стоит с сантиметром на шее
Элегантный варшавский портной.
Не соринка в глазу, не слезинка, —
Это жжёт его мёртвым огнём,
Это ставшая прахом Треблинка
Жгучий пепел оставила в нём.
1948
Знакомые места
Эти горные краски заката
Над белой повязкой.
Этот маленький город, зажатый
В подковке кавказской.
Этот княжеский парк, освещенный
До самых нагорий.
Уцелевшие чудом колонны
В садах санаторий.
Этот облик, спокойный и жуткий,
Разрушенных зданий.
Этот смех, эти грубые шутки
Вечерних гуляний.
Листьев липы на плитах обкома
Подвижные пятна —
Как всё это понятно, знакомо
И невероятно.
Те же горные краски заката
Сверкали когда-то.
Падал, двигаясь, отсвет пожара
На площадь базара.
Вот ракета взвилась и упала
В районе вокзала.
Низкой пыли волна пробежала,
Арба провизжала.
И по улицам этим, прижатым
К кизиловым скатам,
Шёл я шагом не то виноватым,
Не то вороватым.
Но в душе никого не боялся,
Над смертью смеялся,
И в душе моей был в те мгновенья
Восторг вдохновенья,
И такое предчувствие счастья,
Свобода такая,
Что душа разрывалась на части,
Ликуя, сгорая…
1948
Вечер на Чегеме
Вот сидит пехотинец
На почётной скамейке в кунацкой.
Молодой кабардинец
Возвратился со службы солдатской.
Просяную лепёшку
Он в густую приправу макает,
Обо всём понемножку
Он в семейном кругу вспоминает.
На дворе, у сапетки,
Мать готовит цыплёнка в сметане.
Дом построили предки, —
Есть об этом немало преданий.
На стене, где кремнёвка —
Память битвы за вольность Кавказа,
Где желтеет циновка,
Что нужна старику для намаза, —
Карта, вроде плаката:
План столичного города Вены…
День дошёл до заката, —
Не погас разговор откровенный,
Разговор задушевный, —
Из чужих здесь одни лишь соседи,
И Чегем много гневный
Принимает участье в беседе.
Он течёт у порога,
Как сказителя-старца поэма.