Звуки властного рога
В этом резком теченье Чегема!
Равнодушный, бесслёзный,
Чуждый скорби и чуждый веселья,
Вечер тихо и грозно,
Как хозяин, вступает в ущелье.
1948
Сапожник
Писанье читает сапожник
В серебряных круглых очках.
А был он когда-то безбожник,
Служил в краснозвёздных войсках.
Знакомый станичник, хорунжий,
Деникинец был им пленён.
За это геройство на Сунже
Будённым он был оценён.
Домой он вернулся с заслугой,
С отрезанной напрочь ногой.
На станции встречен супругой,
Поплыл он в простор золотой.
Душистое зыблилось жито,
Шумела земля во хмелю.
Листочек, росою промытый,
К сухому прилип костылю.
В такое бы время – на жатву,
Дневать, ночевать на току,
А взялся за шило и дратву —
Спасибо, старался в полку.
Стучит молоточек по коже,
Всю четверть столетья стучит,
Душа только, Боже мой, Боже,
Всю четверть столетья молчит.
Сквозь кашель и душный, и нудный,
Сквозь кашель всю ночь напролёт,
Рассказывать скучно и трудно,
Замолкнет, едва лишь начнёт.
Старуха ничем не утешит,
Смеётся блудливым смешком
И жирные волосы чешет
Беззубым стальным гребешком.
Шуршит за страницей страница.
Лучина давно не нужна.
Давно рассветает станица,
Давно уже в поле жена.
Он вышел. Ногою босою
Почувствовал: дышит земля.
Листочек, промытый росою,
Пристал – и упал с костыля.
О, если бы назло удушью
Всей грудью прохладу вдохнуть,
В свою же заглохшую душу
Хотя бы на миг заглянуть.
О, если бы, пусть задыхаясь,
Сказать этой ранней порой,
Что в жизни прекрасен лишь хаос,
И в нём-то и ясность и строй.
1948
Язык Эльбруса
Преданья старые разыщем,
Хотя о прошлом весть глуха.
Эльбрус был некогда жилищем
Богов могучих, мудрых тха.
Был всех сильнее Тлепш: на горне
Язык для горцев он сковал
Гортанный, как поток нагорный,
Жестокий, как в горах обвал.
Он не певуч, в нём мало гласных,
Течет он мутно, тяжело,
Но как люблю я звуков властных
Своеобычное русло!
Он возлюбил свои мытарства,
Ни с кем не хочет он родства,
Ему противны государства
Мертворождённые слова.
Как часто на камнях эльбрусских
Он прятался в ущельях скал
И вдруг, над самым ухом русских,
В стволах кремнёвок возникал!
…Кто это с гор в долину сходит?
То поселенец Кабарды.
Глазами ястреба обводит
Домишек белые ряды.
О чём бормочет он, осколок
Давнишних битв, седой смутьян?
Курортный видит он посёлок
И дым над зданьем серных ванн.
Он слышит грохот на полянке,
И узнаёт издалека
Жену завхоза на тачанке
С большим бидоном молока.
Его слова текут без цели,
Но не погибнут без следа:
Ещё ударит из ущелий
Вольнолюбивая вода.
1948. Нальчик
Раннее лето
Мы оставили хутор Весёлый,
Потеряли печать при погрузке,
А туда уж вошли новосёлы,
И команда велась не по-русски.
Мы поставили столик под вишней,
Застучал «ремингтон» запылённый…
– Ну, сегодня помог нам всевышний, —
Усмехнувшись, сказал батальонный.
А инструктор Никита Иваныч
Всё смотрел, сдвинув светлые брови,
На блестевший, как лезвие, Маныч
И ещё не остывший от крови.
Как поймёт он, покинутый верой,
Что страшнее: потеря печати,
Или рокот воды красно-серой,
Или эхо немецких проклятий?
Столько нажито горечи за ночь,
Что ж сулит ему холод рассвета,
И воинственно блещущий Маныч,
И цветение раннего лета?
Искривил он язвительно губы,
Светит взгляд разумением ясным…
Нет, черты эти вовсе не грубы,
Страх лицо его сделал прекрасным!
Ах, инструктор Никита Ромашко,
Если б дожил и видел ты это, —
Как мне душно, и жутко, и тяжко
В сладком воздухе раннего лета!
Я не слышу немецких орудий,
Чужеземной не слышу я речи,
Но грозят мне те самые люди,
Что отвергли закон человечий.
Тупо жду рокового я срока,
Только дума одна неотвязна:
Страх свой должен я спрятать глубоко,
И улыбка моя безобразна.
1949
Степная притча
Две недели я прожил у верблюдопаса.