В летние каникулы 1955 г. мы съездили с Петром Андреевичем в Москву к Станкову, несколько раз побывали у него дома, я подготовил документы, которые он попросил дать ему (в частности, все мои грамоты, дипломы, включая дипломы ВСХВ, а также копии зачетной книжки; к моему глубокому сожалению, все они так и остались у Станкова и исчезли после его смерти).

Станков начал хлопоты о моем переводе в МГУ. Он сказал, что до момента окончания второго курса в академии я еще относительно легко смогу перенести перевод в другой вуз и доедать в МГУ пропущенные за первый и второй год обучения экзамены. Потихоньку я начал готовиться к этим экзаменам, разыскал нужные учебники и штудировал их. Шел первый семестр второго года учебы в Тимирязевке. В начале второго семестра Станков начал переговоры о моем переходе на биофак.

Об этих хлопотах по переводу в МГУ каким-то образом в академии прознали. И тут начались мои первые серьезные неприятности. Деканом нашего факультета был специалист по землянике, доцент А. Г. Резниченко. Он был не просто посредственным специалистом, но каким-то серым и вместе с тем надутым и вальяжным. В конце второго курса, весной 1956 г., у нас состоялось комсомольское собрание факультета, на котором я не нашел ничего лучшего, как выступить по поводу низкого научного уровня лекций некоторых преподавателей Тимирязевки. В качестве примера я сослался на несколько грубых ошибок в лекциях Резниченко и нового заведующего кафедрой ботаники В. Г. Хржановского, который незадолго до этого переехал в Москву откуда-то из Украины, сказал о некоторых антинаучных высказываниях заведующего кафедрой военного дела подполковника Левченко и призвал присутствовавшего на конференции проректора Корнелия Ивановича Ивановича принять меры к тому, чтобы ведущий вуз страны соответствовал своему статусу Меня, конечно, понесло, и я говорил очень страстно. Антисталинская речь Хрущева на XX съезде партии, произнесенная в феврале того года, воспринималась мной как призыв к открытому бичеванию пороков общества на всех уровнях, вот я и воспламенился этим призывом. Возражать мне никто не стал, но из-за глупой горячности я дал повод тем, кого я критиковал, объединиться против меня.

Вскоре академию оклеили огромными красочными объявлениями, что на плодоовощном факультете состоится открытое комсомольское собрание с одним вопросом: «Об аморальном поведении студента В. Сойфера». В газете «Тимирязевец», где я уже год числился специальным корреспондентом, часто печатался и был вроде бы своим, вдруг появилась статья студента-старшекурсника не с нашего факультета, где меня называли сорняком и призывали выкорчевать. Замаячила перспектива оказаться исключенным из числа студентов и быть отданным в солдаты.

Хочу отметить, что со второго курса я начал печататься в «Комсомольской правде» под фамилией мамы – Кузнецов, и перед началом собрания кто-то из редакции «Комсомолки» сказал мне по телефону, что приглашение на это собрание получено и ими, и что, возможно, Ф. А. Вигдорова или кто-то еще придут на собрание. Я почувствовал, что кольцо вокруг меня сжалось и что меня отдадут в солдатчину. Я сделал жуткую ошибку: заставил поволноваться маму, потому что за день до собрания позвонил ей в Горький и предупредил о том, что мне грозит.

В президиуме собрания собственно комсомольцев не было. Там восседали Резниченко и Левченко. Тоном победителя декан известил, что в зале присутствуют представители райкома комсомола, газет «Правда» и «Комсомольская правда». Первым выступил Резниченко, который сказал, что вот государство истратило огромные деньги на студента Сойфера, а он готовит себе отступные позиции, чтобы избежать возможности быть посланным на село, где так нужны дипломированные специалисты, которые придадут новый рывок социалистическому сельскому хозяйству