Заведующий военной кафедрой Левченко выступил вторым и сказал, что предателей всегда воспитывали и у меня есть один шанс искупить свою вину перед родиной: отслужить простым солдатом положенное советским парням время. Что, может быть, это меня образумит и излечит от зазнайства, чистоплюйства и нахальства.

После этого слово было предоставлено студентам. Вовсе даже не комсомолец, а член партии большевиков из нашей группы великовозрастный Косовец вышел первым и сказал, что ему стыдно находиться со мной в одной группе и он предлагает исключить меня из академии. Затем Паша Тулапин – про которого все знали, что он вечно крутился около меня, изображая из себя моего друга, сказал, что Сойфер сам-то учится хорошо, но никогда никому не помогает.

И в этот момент случилось чудо. Дело в том, что ни Косовца, ни Тулапина ребята на факультете не только не любили, а скорее наоборот. Поэтому сразу же взметнулось несколько рук с просьбой дать им слово. Галя Трушенко эмоционально сказала, что Тулапин просто врет. Вот она, Трушенко, учится даже не в нашей, а в соседней группе, а я всегда нахожу время, чтобы помочь ей в английском. Еще один парень с нашего этажа в общежитии (но не из нашей группы) встал и сказал то же самое обо мне, но уже упомянул химию и заявил, что никогда никакого зазнайства с моей стороны ни он, ни его друзья не замечали. Потом выступили еще несколько человек, а потом вдруг дверь в аудиторию отворилась, и в ней появился, грузно ступая и опираясь на толстую палку, Владимир Николаевич Исаин.

За минуту до этого Левченко встал со своего места в президиуме и начал увещевать студентов, что услышанные положительные высказывания обо мне говорят об их авторах плохо. Что они соглашатели и оппортунисты. Что надо быть критичными и требовательными, как тому учит нас «наша партия коммунистов».

Он продолжал говорить, а Исаин в торжественном темном костюме с блистающим кружком лауреата Сталинской премии на одном лацкане и наградами на другой стороне пиджака неторопливо шел вдоль сцены внизу, потом стал медленно подниматься по лестнице к трибуне и вышел на нее, когда Левченко еще витийствовал.

Не давая ему возможности закончить нравоучения и подстрекательства к расправе со мной, Владимир Николаевич тихо, но очень внушительно сказал:

– Замолчите, доцент. Сядьте и послушайте старейшего преподавателя академии. Два года я работал с Сойфером вместе над важной научной темой, и мы завершили её. Сойфер дважды удостоен высших наград академии за его научные работы. Мне жаль, что он ушел на кафедру физиологии растений от меня, но он прав в своем выборе. То, что он сейчас обратился к генетике, тоже очень важно. Я увидел расклеенные объявления о вашем собрании и решил обязательно прийти и сказать свое мнение. Если эти люди – и Владимир Николаевич поднял свою мощную палку и показал ею в сторону Резниченко и Левченко – вздумают и дальше плести свои интриги, я дойду до руководства Центрального Комитета партии, но в обиду своего бывшего студента не дам. Зарубите это себе на носу.

С этими словами он повернулся и пошел так же медленно вниз, а все гости из газет и райкомов дружно встали и пошли вон из аудитории. Раздались какие-то смешочки. Соображавший быстрее других Резниченко наклонился к микрофону, спросил, не хочет ли кто выступить еще, ответа не услышал и прокричал:

– Прошу считать собрание закрытым.

Эти события преподали мне урок, запомнившийся на всю жизнь. За четыре десятилетия, в которые страна погружалась в коммунистическое бесправие, она превратилась в Архипелаг Гулаг: миллионы сидели в лагерях, а еще больше людей писали доносы на непосаженых, значительная часть общества была трансформирована в преступников, живших перед или за тюремными и лагерными запорами. Со смерти Сталина прошло всего три года, и можно сказать, что вся страна еще жила, несмотря на доклад Хрущева о «культе личности», старыми понятиями. «Оттепель», как назвал её И. Г. Эренбург, всколыхнула верхи общества, затронула интеллигенцию, но слой этот был исключительно тонок и хрупок. Однако оказалось, что даже небольшое отступление от деспотического контроля лишает власть возможности творить всё, что ей захочется, что в условиях ослабления «вожжей» думающие люди способны выражать свое мнение и отстаивать его, перестают следовать приказам властителей, которые уверены в том, что все должны быть послушными баранами в стаде. (Не зря сегодняшние власти так боятся синдрома «оранжевых революций».)