Через неделю ГИП вошел в класс со стопкой наших тетрадок лабораторных работ и стал выдавать их ученикам, объявляя вслух оценки каждого и записывая их в классный журнал. Дошла очередь до Сапфирова (по алфавиту он был до меня), ГИП пролистнул несколько страниц Сережиного опуса и громко произнес: «Четыре».

Сережа взял свою тетрадь и замер, ожидая, какой будет моя оценка. Когда очередь дошла до меня, ГИП возгласил: «Сойфер. Пять с плюсом». Тут Сережино лицо стало пунцовым и он встрял в объяснения ГИПа, сказав довольно громко:

– Георгий Иосифович, а у меня есть еще одна страница с объяснениями.

При этом он протянул учителю свою тетрадь и показал, что отметка «Четыре» поставлена внизу одной страницы, а на следующей странице идут еще несколько фраз, которые остались позади оценки. Такое Сережино заявление было для меня вполне понятным: он ведь списал абсолютно всё, вплоть до запятых, с моей тетрадки, подчеркнул всё точно так же и теми же самыми карандашами, как и я, и ждал, что у него появится в журнале оценка «пять с плюсом». И вдруг – «четыре». Георгий Иосифович, не меняя положения тела и не поднимая глаз от журнала, протянул руку за Сережиной тетрадью и пролистнул в ней несколько страниц.

– А-а-а, – вот оно что, – произнес он протяжно и потребовал в своей обычной манере:

– Мужики! Резинку и красный карандаш.

Кто-то порылся в портфеле, достал резинку и красный карандаш, и всё было моментально передано учителю. Тот поправил очки, стал ожесточенно стирать что-то на одной странице Сережиной тетради (все понимали, что он стирает оценку «Четыре»), потом характерным жестом отставил от себя Сережину тетрадь, поправил очки, прочел про себя текст, пропущенный им, крякнул что-то вроде «Ай-яй-яй. Как неправильно», потом снова уложил тетрадь перед собой, взял в руки красный карандаш и размашистым движением подчеркнул что-то на странице, а затем сделал рукой два полукруга. Всем стало понятно, что четверка заменена теперь на тройку. Тетрадь была возвращена Сереже, и он, будучи мальчиком умным, уже не спорил и не возникал с другими жалобами. Было очевидно, что Перельман понял, кто у кого списал, и восстановил справедливость.

Наш класс через 40 лет после окончания школы. 3-й слева во втором ряду наш учитель К. Е. Зильберг

Конечно, каждый раз после таких выходок учителя, мы потом на переменах судачили и посмеивались, но в целом признавали, что наш Великий ГИП имеет право на особое поведение и недоступные другим учителям причуды, хотя кое-кому временами такие выходки и приносили неудовольствие.

Эта неординарная манера выставления оценок проявилась на выпускных экзаменах по физике. В последних классах школы к нам в класс попал многолетний отстающий ученик Владик Ш. Он оставался на второй год последовательно и в восьмом, и в девятом классах, перебивался с двоек на тройки, был великовозрастным увальнем, уже брился, до чего мы, еще оставаясь детьми, не дожили, курил и бездельничал. Впрочем, он был кандидатом в мастера спорта по шахматам и застать его можно было в двух положениях: он мог глубокомысленно зрить в окно, накручивая на палец кудрявые мощные локоны на голове, или смотреть так же задумчиво на страницу шахматного журнала и шевелить при этом губами и двигать пальцами, имитируя передвигание фигур на шахматной доске.

На выпускном экзамене он взял билет со стола экзаменационной комиссии, и ГИП тут же спросил его:

– Номер билета, Владик?

– Шестнадцатый, – как всегда, медленно вытягивая из себя звуки, ответил ученик.

– Читай первый вопрос, – потребовал Перельман, не давая Владику присесть за парту