Вопрос об основе государства существенно совпадает, таким образом, с вопросом об основе права[277]. На этот старый и вечно новый вопрос был дан верный ответ уже несколько тысячелетий тому назад. Не найдено еще лучшего решения проблемы, чем данное ей Аристотелем в том месте его «Политики», где он с никем не превзойденной глубиною выяснил природу человека: «Подобно тому как человек, находя свое завершение в государстве, является лучшим из всех созданий, он, будучи оторван от закона и права, превращается в самое худшее из них. Всего опаснее вооруженное бесправие. Человек от природы вооружен способностью быть разумным и добродетельным, но легко может пользоваться этими данными и в противоположном направлении; и поэтому человек без добродетели – самое дикое и нечестивое создание, худшее, чем все другие, в его пороках и невоздержанности. Справедливость же (противоположность этому опасному бесправию) связана с государством; ибо право есть не что иное, как порядок государственного общения, и свои определения оно создает в соответствии с понятием справедливого»[278].

Если таким образом возможно научное обоснование государства, то из этого отнюдь не следует заключить, чтобы можно было вывести из какого-либо общего принципа как единственно обоснованную какую-либо определенную форму государства или распределение в нем функций властвования. Именно потому, что политические и социальные парии и их теоретические апологеты всегда склонны прибегать к такого рода учениям, серьезная наука должна отказаться от подобных попыток. Всеобщий идеальный тип государства можно строить только на основе метафизических принципов, относительно которых взгляды всегда будут расходиться. Всякое же отдельное конкретное государство является продуктом исторических сил, действие которых можно понять, но никогда нельзя представить абсолютно разумным и потому вообще истинным. За практической политикой и стремлениями партий сохраняется их право изменять существующее, политическая наука может и должна пролагать путь улучшениям. Наука же, которая придает партийным притязаниям абсолютное значение, возводит в рационалистическую категорию какой-либо эмпирический тип государства и признает его общеобязательным, извращает свое назначение. Она не убеждает еще не убежденных и вместо ожидаемого одобрения порождает нежелательную оппозицию, как это признает всякий, кто исследовал внутреннюю связь политических теорий в их историческом чередовании и таким образом убедился, что всякий апофеоз каких бы то ни было государственных порядков тотчас же вызывал самую резкую критику и стремление рационализировать противоположные порядки.

Обоснование государства всегда может поэтому иметь в виду только существующее и будущее государство. Прошлое является для нас уже историческим фактом; доказывать, что оно должно быть признаваемо, – напрасный труд. Метафизическая спекуляция может объяснять прошлое как разумное или естественно-необходимое, индивид может судить только с точки зрения его этического сознания и никогда не признает фатально неизбежными бесчисленные страдания человечества, вытекавшие из социальных отношений прошлого, без сомнения, в значительной мере по вине самого чело-века. Характерно, что философия истории Маркса – Энгельса, отвергающая государство pro futuro, стремится обосновать его в прошлом и таким образом, с одной стороны, исключает всякую возможность моральной оценки прошлого, а с другой – признает, однако, подлежащим устранению то, что in praeteritum должно быть признаваемо. Будучи последовательной, такая теория должна бы и для будущего отвергнуть возможность каких бы то ни было практических требований, предъявляемых к воле. Ибо если в истории господствует независимая от каких бы то ни было индивидуальных решений, стоящая по ту сторону добра и зла железная необходимость, то это необходимое само проложит себе путь и не нуждается ни в каком признании со стороны индивида.