– А что это за тюрьма? – спрашиваю я.

Однако девочка будто меня не видит, да и не слышит, хотя начинает рассказывать о том, где мы находимся и что здесь делаем. Мне это странно, потому что она меня точно не услышала, но на вопрос отвечает. А еще очень хочется плакать и к «маме». Очень-очень! Я чувствую себя очень плохой…

– Жрать! – рявкает чей-то голос, самцовый, кажется. Мне становится страшно, и тут на пол падают странные квадратики серого цвета.

Оказывается, их едят, но нужно держать во рту, а то недолго и зубы сломать, такие они твердые. Та девочка говорит малышу, что сейчас сделает камни едой и можно будет поесть, потому что сегодня нас решили не травить. Это очень загадочно, и непонятно, на самом деле, ведь она ждала, что отравят, но почему-то не стали. А еще у меня такое чувство… как будто рядом смерть, но я не понимаю этого.

– Завтра мы… – слышу я отголосок страшного голоса, но сколько ни вслушиваюсь, больше ничего понять не могу.

Вместо этого я вдруг снова оказываюсь среди звезд. Мне очень хочется домой, но я не знаю, где он. Где моя мама? Как найти ее? Зачем я так плохо о ней думала? Я лечу вперед, а вокруг нет ничего, только звезды. Наверное, я наказана за то, что так плохо подумала о той, что держала меня в передних руках. Та девочка… Она мне рассказала, какая я глупая, но сейчас уже ничего не изменить. Я очень хорошо понимаю это, когда вижу вдруг знакомое марево. И я, конечно же, сильно хочу попасть туда, чтобы еще раз ощутить тепло рук.

– Малышка! – слышу я чей-то голос, снова оказавшись в тумане, но зато чувствую руки неизвестной самки, отчего начинаю плакать. – Что с тобой, маленькая? Что случилось? Учитель! Учитель!

– Постарайся визуализировать ребенка, – справа, по-моему, доносится спокойный самцовый голос.

– Не получается, учитель! – в голосе той, что держит меня, я слышу отчаяние.

– Спокойнее, Марфуша, не нервничай, – успокаивает ее все тот же голос. – Попробуй представить детей разных рас.

– Ой, – слышу я, и в следующее мгновение туман исчезает, но я это почти не воспринимаю, потому что плачу. – Котенок…

– Котенок, – соглашается голос рядом со мной. – Сейчас котенок успокоится и все расскажет.

Та, которую так ласково назвали, качает меня в руках, давая выплакаться. Вокруг я вижу только неясные тени, но не могу никак успокоиться, чтобы всех рассмотреть, потому что выходит же, что я очень плохая девочка, и как только Марфуша это узнает, сразу же прогонит. От этих мыслей плачется только горше.

– Может быть, ее вылизать надо? – интересуется самец.

– Нельзя, учитель, – вздыхает она. – Если я ее вылижу, она моей станет, а у нее же, наверное, есть мама и папа.

– Наверное, уже нет, – проплакиваю я.

И вот тут меня начинают расспрашивать, а я рассказываю сквозь слезы. И о том, как не стало Хи-аш, и о том, как была та, неправильная… Но тут меня останавливают, и Марфуша расспрашивает о том, что значит «неправильная». Я послушно рассказываю, все-все. И как умирала, и как оказалась в странном месте, кажется, в больнице.

– Для юной Хи-аш слова о том, что чужих детей не бывает, оказались просто словами, – объясняет Марфуша своему учителю. – Теперь малышка просто не верит.

– Чем-то мне это знакомо, – негромко произносит он. – Котят же вроде твои родичи нашли?

– Ой, точно… Надо будет рассказать! – восклицает она.

Но я все равно рассказываю дальше: о «маме», оказавшейся действительно мамой, а я непонятно почему вцепилась в вылизывание, совсем не понимая, что мама – она в другом. И я говорю о том, что очень плохой девочкой себя показала, объясняя, почему так думаю, а Марфуша внимательно меня слушает. При этом я и сама не замечаю, что прекращаю плакать.