– А ты оказалась лучше мифов, – добавил Рил, делая реверанс, от которого Аврора рассмеялась – звонко, как капель по весне.

Арон появился последним, с двумя стаканами пунша (один уже наполовину был пуст).

– Итак, – он торжественно поднял стакан, – Эмир наконец-то доказал, что у него есть сердце.

Я хотел возразить, но в этот момент зазвучали первые ноты – виолончель запела где-то в глубине сцены, и все мы замолчали.

Бетховен заполнил всё пространство, проникая под кожу, в кровь, в самые потаённые уголки души. Я смотрел на Аврору – её глаза были закрыты, а пальцы едва заметно двигались на подлокотнике, будто она дирижировала собственной симфонией.

Первые ноты виолончели пронзили тишину, как первые лучи солнца – робко, осторожно, будто боясь спугнуть мгновение. Я закрыл глаза, и сразу вспомнил тот лес, крышу, где мы запускали самолётики. Скрипки подхватили мелодию, и она поплыла вверх, как осенний лист на ветру – лёгкая, невесомая, непредсказуемая.

"Как она это делает?" – подумал я, глядя на Аврору. Её пальцы слегка сжимали мое запястье, повторяя ритм музыки. Касание было таким же тёплым, как тот июньский дождь.

Вторая часть – Allegretto. Виолончели заговорили глубже, будто корни старых деревьев, пробивающиеся сквозь каменные плиты. Я вдруг понял, почему Аврора любит именно эту часть. Здесь не было чёткой симметрии. Была жизнь – со всеми её изломами, паузами, взлётами.

– Смотри, – она наклонилась ко мне, её дыхание пахло мятой и чем-то бесконечно родным. – Ты чувствуешь, как виолончель спорит со скрипкой?

Я прислушался. Да, это был диалог – страстный, как их первый спор о парках, нежный, как её смех, когда я пытался рисовать.

"Это же мы" – мелькнуло внезапно. Виолончель – это я, с моей упрямой прямолинейностью. Скрипки – она, с их изменчивостью и грацией. А валторны где-то на заднем плане – наши друзья, что всегда создают фон, без которого мелодия теряет объём.

Музыка нарастала, и я вдруг ощутил, как что-то внутри меня разрывает старые оковы. Разум, привыкший всё раскладывать на части, вдруг сдался. Я больше не анализировал – я чувствовал.

Тромбоны ворвались, как штормовой ветер в тот день на крыше. Я вздрогнул, и Аврора прижала мою руку сильнее.

– Не бойся, – прошептала она. – Это просто жизнь.

И тогда я увидел. Нет, не глазами. Сердцем.

Каждая нота стала цветом. Виолончель – глубокий синий. Флейта – серебристый, как дорожка луны на реке. Контрабасы – тёмно-бордовые, как осенняя земля после дождя. А скрипки… Скрипки были золотыми. Как её глаза, когда она смеётся.

"Боже, да я же становлюсь поэтом" – усмехнулся я про себя, но тут же поймал мысль: а почему нет? Разве формулы могут описать, как сейчас бьётся моё сердце в такт литаврам?

В кульминации, когда весь оркестр слился в единый порыв, я вдруг понял, что плачу. Слёзы текли тихо, как тот ручей в лесу, что она когда-то назвала "слезами земли".

– Это… – я попытался найти слова, но она положила палец мне на губы.

– Не надо. Просто запомни.

И я запоминал. Как запоминал каждый её эскиз. Как сохранял высохшие цветы из её букетов. Как хранил обёртки от тех мандаринов, что мы ели, гуляя по лесу.

Когда последняя нота растворилась в тишине, я понял: симфония не закончилась. Она теперь живёт во мне. В каждом вздохе, в каждом взгляде на неё.

Мы вышли на площадь, где фонари отражались в лужах, создавая иллюзию звёздного неба под ногами.

– Значит, – Нил засунул руки в карманы, – Аврора. Ты рисуешь парки.

– Мечтаю их создавать, – она поправила шарф.

– А он, – Рил указал на меня, – раньше мог говорить только о книгах и формулах. Теперь цитирует твои эскизы.