Аврора повернулась ко мне, удивлённая.

– Ты…

– Он бы с удовольствием выучил все твои эскизы – встрял Август. – Даже ту часть, где ты писала "здесь будет что-то зелёное".

Все засмеялись, а я почувствовал, как жар разливается по щекам.

– Ладно, гении, – Арон хлопнул в ладоши. – Кто хочет горячего шоколада?

Мы пошли вдоль освещённых витрин, и вдруг Аврора замедлила шаг у старого дуба на площади (того самого, что рос вопреки всему посреди бетона).

– Смотрите, – она указала на кору. – Он запоминает.

Мы подошли ближе – на стволе были вырезаны десятки инициалов внутри сердец.

– Хотите оставить свой след? – Рил достал карманный нож.

Я посмотрел на Аврору. Она кивнула.

Нил аккуратно вывел: "Э + А", но не внутри сердца, а под крошечным изображением бумажного самолётика.

– Потому что вы – не просто любовь, – пояснил он. – Вы – полёт.

Август вдруг обнял нас обоих:

– Добро пожаловать в семью, принцесса.

И в этот момент я понял – где-то там, в ночи, звучат последние отголоски симфонии, а мы здесь, под этим древним деревом, становимся новой мелодией. Гармоничной. Настоящей. Нашей.

Фонари в парке горели, как светлячки в банке, когда мы остались одни. Аврора вдруг остановилась у старого дуба – того самого, где Нил вырезал наши инициалы.

– Эмир, – её голос дрогнул так, что я сразу понял: сейчас произойдёт что-то важное. – Я хочу создать парк.

Не "спроектировать". Не "нарисовать". Именно создать.

– "Оазис"? – я вспомнил её эскизы, которые изучал тайком.

Она кивнула, и в её глазах вспыхнул тот самый огонь, что зажигается, когда она говорит о чём-то по-настоящему своём.

– Ты же понимаешь, это невозможно, – она сжала кулаки. – Мне шестнадцать. У меня нет денег, связей…

Я взял её руки – холодные, дрожащие, с краской под ногтями.

– Зато у тебя есть это, – я прижал её ладони к своей груди. – Твой "Оазис" уже здесь. В тебе.

Она задышала чаще, и вдруг слова полились из неё, как вода из прорванной дамбы:

– Я вижу его, понимаешь? Каждый куст, каждую скамейку. Там будет аллея из клёнов – таких, чтобы осенью под ногами шелестело золото. И пруд с мостиком… не обычным, а изогнутым, как спина кошки. А ещё…

Я слушал, заворожённый. Она не просто описывала – она жила в этом парке. Её зрачки расширились, пальцы рисовали в воздухе контуры, а губы складывались в улыбку, которую я видел только тогда, когда она творила.

– И главное, – она вдруг замолчала, – там будет беседка. С прозрачной крышей. Чтобы люди могли сидеть и смотреть на звёзды, даже когда идёт дождь.

Я представил нас в этой беседке. Через пять, десять, двадцать лет.

– Мы построим его, – сказал я так твёрдо, что сам удивился.

– "Мы"?

– Ты будешь архитектором. А я… – я задумался, – буду писать о нём. Чтобы все знали, какое чудо ты создала.

Она рассмеялась, и смех её смешался с шелестом листьев.

– Ты стал романтиком.

– Нет, – я покачал головой. – Я стал тобой.

Мы сидели на скамейке, когда я достал тетрадь.

– Мне задали сочинение, – я показал тему: "Любовь в твоём понимании". – Хочу написать что-то… настоящее.

Аврора подняла бровь:

– И ты просишь помощи у художницы?

– У тебя любовь – в каждом штрихе. Я же вижу, как ты рисуешь.

Она задумалась, сломав печенье пополам (всегда пополам, с математической точностью).

– Любовь – это как белый лист, – она протянула мне половинку. – Ты не знаешь, что получится, но начинаешь снова.

Я записал. Потом добавил своё:

– С научной точки зрения, это коктейль из гормонов. Дофамин, окситоцин…

– Боже, – она закатила глаза. – Ты превращаешь поэзию в химический отчёт.

– Подожди! – я схватил её руку. – Вот смотри: дофамин – это предвкушение. Ожидание встречи. Окситоцин – доверие. Безопасность в её объятиях.