Я сел рядом, и мы начали складывать. Наши пальцы иногда касались – её, тёплые и уверенные, мои – чуть дрожащие.

– Ты знаешь, почему я люблю бумажные самолётики? – спросил я, делая точный сгиб.

– Потому что они свободны?

– Потому что их полёт непредсказуем. Можно сложить идеально, по всем правилам, а ветер всё равно унесёт его туда, куда захочет.

Аврора задумалась, её ресницы отбрасывали тени на щёки, похожие на крылья той бабочки, что мы однажды видели в ботаническом саду.

– Как любовь, – прошептала она.

Я посмотрел на наш самолётик – он получился несимметричным, один уголок был чуть загнут.

– Совершенно неидеальный, – улыбнулся я.

– Зато наш, – она провела пальцем по сгибу, оставив на бумаге едва заметный отпечаток.

Мы встали у края. Город лежал перед нами, как раскрытая книга, а небо начало розоветь, будто стесняясь нашего намерения.

– Готов? – я почувствовал, как её плечо касается моего.

– Всегда.

Мы запустили самолётик одновременно. Он взмыл вверх, поймал поток воздуха и…

Боже.

Он не просто полетел – он танцевал. Кружился, как осенний лист, подхваченный вихрем. Ветер играл с ним, то подбрасывая выше, то позволяя почти коснуться крыши соседнего здания.

– Смотри! – Аврора схватила меня за руку. – Он же…

Самолётик вдруг резко взмыл вверх, к облакам, будто решил дотянуться до самого солнца.

Я повернулся к ней и увидел, как в её глазах отражается это маленькое чудо. В них было столько света, что я вдруг понял – вот оно. То самое чувство, которое поэты пытаются описать веками, а художники – запечатлеть мазками.

– Аврора…

Она обернулась, и в этот момент самолётик исчез из виду, оставив после себя только воспоминание о полёте.

– Он улетел, – прошептала она.

– Но мы остались.

Я прикоснулся к её щеке, ощущая под пальцами тепло, которое не могла забрать даже осенняя прохлада. Когда наши губы встретились, мне показалось, что время остановилось, как часы в заброшенном вокзале.

Это не был поцелуй – это было возвращение домой.

Её губы оказались мягче лепестков пиона, которые я когда-то дарил маме на восьмое марта. Слаще, чем те мандарины, что мы ели в лесу. Теплее, чем солнце в самый жаркий июльский полдень.

Когда мы наконец разомкнулись, я увидел, что её глаза блестят, как те самые звёзды, что мы когда-то считали, лёжа на крыше её дома.

– Ты думаешь, наш самолётик долетел до облаков? – спросила она, всё ещё держа меня за руку.

– Я думаю, – я прижал её ладонь к своей груди, – что он стал частью ветра. И теперь, куда бы он ни дул, будет носить с собой частичку нас.

Она улыбнулась, и я понял – вот он, тот самый момент, который я буду вспоминать даже через годы. Когда мы стояли на краю крыши, держась за руки, а в небе не осталось ни одного самолётика, зато в сердцах – целая эскадрилья.

Мы шли с Авророй по ночным улицам, и её рука в моей казалась таким же естественным продолжением меня, как дыхание. Фонари рисовали наши удлинённые тени на асфальте, то сливая их воедино, то разрывая на части, будто проверяя на прочность.

– Ты сегодня какой-то задумчивый, – она остановилась под фонарём, и свет превратил её в золотую статуэтку. – О чём?

Я поднял голову, наблюдая, как мотылёк бьётся о стекло фонаря.

– О будущем. О том… каким я его вижу.

Она приподняла бровь, и в этом движении было столько знакомого, родного, что мне вдруг стало страшно – а что, если однажды я проснусь, и этого жеста больше не будет?

– И каким ты его видишь? – она взяла мою руку и прижала её к своей щеке.

Её кожа была тёплой, как страницы старой книги, которую долго держали на солнце.

– Не знаю. Раньше всё было просто: учёба, тренировки, стабильность. А теперь… – я посмотрел на наши переплетённые пальцы, – теперь я понимаю, что хочу не просто существовать. Я хочу…