– А ты – как будто рисуешь его решение акварелью.

Мы прижались лбами, и её шарф сполз, обнажив шею, где пульсировала жилка. Я прильнул к ней губами, чувствуя, как её тело дрожит – не от холода, а от напряжения, как струна перед кульминационным аккордом.

– Подожди, – она положила ладонь мне на грудь, и я ощутил, как под кожей бьётся что-то чужое, живое, подаренное ею. – Это слишком…

– …идеально? – досказал я, целуя её запястье, где тонкие вены синели, как реки на старинной карте.

– Страшно. – Она втянула воздух, и её голос рассыпался на части. – Я не хочу быть твоей ошибкой в расчётах.

Я прижал её ладонь к своей щеке, чувствуя, как холод колечка врезается в кожу.

– Ты – единственная формула, где я допустил иррациональность.

Мы снова слились в поцелуе, уже без осторожности – губы прикусывали, зубы стучали, дыхание становилось хриплым. Её руки под моей курткой жгли, как угли, а я, теряя рассудок, прижимал её к стене, покрытой слоями старых объявлений – «Ищу гитариста», «Люблю тебя, Лиза», «Смерть лживым политикам». Наш поцелуй стал ещё одной надписью поверх них – недолговечной, но яростной.

Когда мы разомкнулись, на её губе блестела капля крови – моей или её, я не понял. Она провела по ней пальцем, рассмотрела, затем вдруг лизнула, не сводя с меня глаз. В этом жесте было что-то первобытное – вызов, принятие, клятва.

– Ты разрушил меня, – прошептала она, поправляя шарф. – Как землетрясение рушит город, чтобы построить новый.

Мы шли к её дому, и каждый шаг отдавался болью – не в ногах, а где-то в районе солнечного сплетения. Она внезапно остановилась у качелей, раскачивающихся под порывом ветра.

– Знаешь, что я сейчас чувствую? – спросила она, закидывая ногу на перекладину.

– Желание убежать?

– Нет. – Она толкнулась от земли, и качели взмыли вверх, задевая ветки обледеневшей берёзы. – Желание нарисовать тебя. Таким – с растрёпанными волосами и глазами, как у волка, который нашёл свой клад.

Я поймал верёвку, остановив её полёт.

– Тогда рисуй. Но только с натуры. Каждый день.

– Это угроза? – она наклонилась, и её нос коснулся моего.

– Обещание.

Её смех смешался с воем ветра, а я подумал: мы похожи на два химических элемента, вступивших в реакцию без колбы – взрывоопасно, незаконно, прекрасно.

– До завтра, Эмир.

– До завтра, Аврора.

Она побежала к дому, обернувшись на ходу, и я поймал её взгляд – тот самый, что будет гореть во мне даже через годы, когда «завтра» станет «вчера», а наши трещины сольются в единый узор.

Я застыл на пороге, будто корни проросли сквозь подошвы, а её силуэт растворялся в дверном проёме, как акварель в стакане воды. Внутри клокотал океан, чьи волны бились о рёбра – солёные от невыплаканных слов, яростные от невозможности вернуть вспять тиканье секунд.

Поцелуй жил на губах отдельной вселенной – сладкой, как нектар перезрелой груши, дрожащей, как крыло мотылька под ливнем. Её глаза вспыхивали в памяти искрами фейерверка, а смех звонил колокольчиками, запутавшимися в ветвях. То мгновение, когда дыхание сплелось в узел, было не касанием – падением в водопад, где каждая капля пела о том, что мы уже целуемся сто лет, просто забыли.

Улица плыла вокруг, выцвев до оттенков старой фотографии. Лишь она оставалась в фокусе: ветер, игравший прядями её волос в танце хула; звук имени на её языке – будто кто-то провёл смычком по струнам моего позвоночника. Эти обрывки я складывал в шкатулку под рёбрами, где вместо замка – трещина, сквозь которую сочился свет.

Пламя в груди разгоралось не от сухих дров страсти – от древнего дерева, чьи корни пробивались к подземным рекам. Мысли о завтрашнем дне метались меж полярными звёздами: вот мы сажаем сад на развалинах водонапорной башни, вот она стирает мои формулы со стен, рисуя вместо них крылья. Но где-то в тени шептался страх – а что если это лишь сон цикады, что засыпает на рассвете, чтобы никогда не услышать собственной песни?