Я же задумчиво закусываю губу.

Плохая привычка, и на неё вечно ворчит Лёнька, поэтому я обычно сдерживаюсь. Вот только не сейчас, когда меня больше волнует, что Лавров уже дома и что за весь день он ни разу не позвонил.

Не стал отвечать, прочитав, на мои сообщения.

Чистый игнор.

И никаких возмущений за потраченные на «Град» деньги, вредную еду и шатанье до восьми вечера, когда детям пора уже быть дома.

Видимо, возмущаться сегодня буду только я.

Возмущаться и требовать, чтобы Кирилл Александрович рассказал, где родители сусликов, и своим: «Тебе домой пора» он на этот раз не отделается. После «Града» я очень хочу знать, куда срочно уехали его сестра с мужем. Хотя бы для того, чтобы мне было что ответить монстрам в следующий раз, хочу знать...

В квартиру мы заходим, признав злорадно, что Даша ничего в истории не знает и даже не может сказать, что такое Ганина Яма.

Стыд и позор.

Я соглашаюсь и на стыд, и на позор и, положив ключи на тумбу, включаю свет.

В прихожей, как и во всей квартире, темно.

Тихо.

И оживлённые голоса монстров проваливаются в эту тишину.

Где Лавров?

– Даша, а мы завтра пойдем к уткам? – Яна скачет на одной ноге, стягивает со второй кед. – А Эль с нами пойдет? Он классный.

– Он мне воздушного змея обещал запустить, – Ян, дёргая меня за руку, сообщает гордо.

И я машинально киваю, отвечаю что-то.

Всматриваюсь в пустой коридор.

Кирилл Александрович где?

– Суслики, подождите, – я выпутываюсь из их рук и торопливо иду вглубь квартиры.

Включаю везде свет.

Кухня, гостиная, ванная, гардеробная… кабинет.

Лавров в кабинете.

И, когда я врываюсь без стука, он резко оборачивается от окна, замолкает, кажется, на полуслове и на меня смотрит вопросительно.

Интересуется вежливо:

– Уже вернулись?

Всё же у Лаврова арктический голос.

Замораживает влёгкую, а взгляд – синий, глубокий – гипнотизирует, и можно его, взгляд, вместо наркоза давать, не бояться, что пациент заорёт.

Не заорёт – побоится.

И я бы, пожалуй, тоже побоялась бы, прониклась бы и промолчала, но... в другой раз. На сегодня лимит страха превышен, а вот запас злости ещё есть, поэтому на его взгляд я отвечаю милейшей улыбкой.

Просвещаю услужливо-едко:

– Уже полдевятого, Кирилл Александрович.

Лавров хмурится, кидает взгляд на напольные часы, собирается что-то сказать, но я его опережаю:

– И нам с вами надо поговорить.

Судя по взгляду желанием говорить он не горит, но ответить и послать не успевает.

Второй раз его перебивают суслики, что, не замечая напряженной обстановки, с возгласами залетают в кабинет и, перебивая друг друга, рассказывают ему о «Граде», белых лебедях и старых кладах.

Теребят с двух сторон.

И Кирилл Александрович, прожигая меня взглядом, медленно отвечает своему невидимому собеседнику.

На немецком.

Чистом.

Прощается и кладет телефон на стол, всё также пристально глядя на меня. И он может быть довольным, от его взгляда меня таки прошибает, просверливает до позвоночника и заставляет задуматься о тахикардии.

Не зря, кажется, Вран – наш любимейший препод по химии – каркал, что больше тридцати никто из нас не протянет, поскольку здоровье у нас фиговое, и сами мы тоже так себе, фиговые, без базиса.

Прав был, пожалуй.

Здоровье вот уже подводит.

Стучит слишком быстро и сильно сердце, ещё чуть-чуть и из перикарда вырвется, прорвёт диафрагму, проваливаясь в брюшную полость, где и без него, сердца, как-то колко, остро, почти жарко.

И этот жар поднимается.

До щек, что лихорадочным румянцем, как у чахоточной, покрываются.

Еще тахипноэ[1].

И со слухом тоже проблемы, ибо вопрос Кирилла Александровича я скорее угадываю по язвительно скривившимся губам, чем слышу: