– На месяц, – мама уточняет, улыбаясь, молодеет на глазах от этой улыбки. – Месяц без нас протянете, дети?

Дети – это в первую очередь я.

Вопросительно все смотрят на меня, и решение я принимаю неожиданно, даю ответ Лёньке, который так и не смогла дать в купальскую ночь у костра.

Обещала подумать.

Подумала, видимо, раз говорю я решительно:

– Протянем, тем более я переезжаю к Лёне.

По крайней мере, до конца лета.

13. Глава 12

Локоть соскальзывает со спинки скамейки, а голова с ладони, и глаза приходится открыть. Найти, вспомнив о монстрах, их взглядом. Суслики в компании других спиногрызов самозабвенно носятся по детской площадке, замирают изредка, размахивая руками и радостно вопя: «Чай-чай, выручай!».

Отлично.

Можно спать дальше.

Я снова закрываю глаза, возвращаю на место и руку, и голову. Пытаюсь уснуть, когда рядом кто-то звучно плюхается, интересуется задорно.

Омерзительно звонко:

– Что, дети совсем спать не дают? Замучили?

– М-м-м, – говорить не хочется.

Хочется спать, поэтому я отделываюсь согласным мычанием.

Обманчивым.

Замучили меня не монстры, а третий день, а точнее ночь, совместной жизни с Леонидом Аркадьевичем, ибо временами ночевать и жить вместе, как говорят в Одессе, две большие разницы.

И, если сегодня мне на лицо опять прилетит рука или с меня стянут – моё! – одеяло, то Аркадий Петрович лишится своего наследника.

Честно.

Я придушу Лёньку подушкой, на которую он тоже пытается заползти, и наконец высплюсь.

– Они такие подвижные в этом возрасте, – женский голос, вырывая из вялых размышлений, продолжает воодушевленно, тарахтит и на психику этим чрезмерным воодушевлением давит, – глаз да глаз нужен. У меня один, но и то вечно что-нибудь да вытворит, у тебя же их двое! Не представляю, как ты с ними справляешься… Они ж ещё шустрые такие… всё вместе и вместе тут носятся... с другой стороны молодцы, правильно воспитываете… Хорошо, что ты согласилась с ними сидеть...

Последняя фраза пропитана покровительственным одобрением, и я приоткрываю один глаз, дабы на словоохотливую энтузиастку взглянуть.

Промолчать.

Пусть и ответить тянет, терпеть не могу таких вот, разговорчивых и бесцеремонных, и тыканья от незнакомых я не переношу.

Корёжит.

Можно назвать меня высокомерной, но мед неплохо научил общаться со всеми на «вы», выдрессировал, сделал привычным, как и с именами-отчествами, без которых обращаться нельзя, даже внутри группы. Не дай бог при некоторых – старой закалки – преподавателях друг к другу обратиться только по имени или на «ты».

Лекция по деонтологии[1] обеспечена.

Поэтому мы привыкли.

И к отчествам, что шутливо проскальзывают и вне стен больниц, и к субординации с этим самым «вы», и к границам личного и допустимого.

К которым панибратство не пойми с кем не относится, вызывает отторжение, глухое раздражение.

Желание послать.

И жаль, что желание моё усевшаяся рядом мамаша не замечает, не имеет чувство такта, а потому она продолжает, наклоняется ко мне, как к лучшей подружке.

Щебечет беззаботно, по-свойски:

– Алла Ильинична, конечно, женщина хорошая, но, честно говоря, няня из неё плохая. Твоих она постоянно ругала, вечно недовольная… Нет, ну, между нами, оно и понятно, детки-то ведь не её… Тут со своими-то терпения не хватает, а что про чужих говорить можно…

Рукой она машет досадливо.

Вздыхает печально.

– Хорошо, что ты теперь с ними, не чужая. Тётка, как-никак…

– Тётка?

Ура.

Вставить слово в словесный понос мне всё же удаётся, получается. И находку для шпиона, что улыбается в тридцать два зуба, я разглядываю хмуро, смотрю в светло-голубые, рыбьи, глаза, которые запредельным любопытством горят.