И сусликами до такого… любопытство ещё далеко.

И хорошо.

– Ну да, ты ж им тётка, – она соглашается легко.

Не улавливает скепсиса, которым мой голос пропитан, и мой далёкий от дружелюбия взгляд она, кажется, не замечает.

Не понимает.

Втолковывает, как маленькому ребёнку:

– Ну ты же с Кириллом встречаешься, значит, тётка!

Однако…

Возразить мне не дают, сыплют вопросами и собственными же ответами, выводами:

– У вас с ним всё серьёзно, да? Ты с его племянниками согласилась сидеть, значит, серьёзно! Поженитесь скоро? Советую осенью, мы с моим расписались осенью… Слушай… – она восторженно вспыхивает.

Аж подпрыгивает на месте.

Пихает меня в бок, отчего я морщусь, отодвигаюсь на самый край скамейки, ещё немного и свалюсь.

Избавлюсь от общения.

– А где их родители? – вопрос звучит заговорщически.

И мамаша ко мне придвигается, склоняется, чтобы таинственным шёпотом, округлив глаза, выдать, сообщить поистине важное:

– Правда, что у них мать пропала, а отец… а отец, говорят, террорист и бандит?

Я моргаю.

А потом ещё раз.

И я не знаю, что сделать: расхохотаться, всё же послать – простите, деонтология и воспитание! – или ещё похлопать глазками, переваривая столь шикарную, а главное достоверную информацию.

На сии бредни у меня нет адекватной реакции.

И ответа тоже нет.

Точнее есть, но хамить, наверное, всё же не стоит. Лавров, боюсь, не оценит, если я переругаюсь с его соседями.

– …так чего у них с родителями? – мамаша склоняет голову.

Выжидает.

И, пожалуй, я понимаю, кого именно она мне напоминает, кем тянет обозвать с той секунды, как она припорхнула, села рядом, затрещала.

Сорока.

Только настоящая, пернатая, сорока охотится за блестяшками, а эта – за сплетнями. И… и бесполезно злиться на сорок, и бессмысленно с ними ругаться, и даже как-то нелепо им что-то объяснять, они не поймут.

Сороки глупы.

– Ничего, – я улыбаюсь вежливо, отзываюсь беспечно.

И меня… отпускает, уходит злость, без которой говорить получается радушно, почти весело:

– Родители Яна и Яны уехали по делам, они скоро вернутся. Не переживайте уж за них так сильно, они вам всё ж не родные, чтоб столько вопросов иметь, правда? Остальное же, простите, не ваше дело. И, к слову, в приличном обществе сначала принято представляться, и лишь после докучать со сплетнями.

Наверное, меня отпускает не до конца.

Ещё клокочет глубоко внутри злость, полыхает. И в голосе она прорывается, вплетается в любезность и веселье, поскольку сорока смотрит широко распахнутыми глазами, что с каждым моим словом только увеличиваются, расширяются.

Изумлённо.

И все сплетничают, да. И кости перемывать я тоже умею, обсуждаю, но… не ношу я сплетни на своем хвосте, как она, не вываливаю на незнакомых мне людей слухи, в которых, как обычно бывает, и половины правды нет.

И потому она меня… бесит.

– Всего хорошего, – я киваю.

Поднимаюсь, чтоб сусликов найти, увести отсюда домой или в парк. Без разницы куда решат сами монстры, главное, чтобы подальше от этой детской площадки, от сороки, которой ещё минута и в пережженные краской волосы я вцеплюсь сама.

Выдеру её плохо осветленные перья.

И встаю я вовремя, потому что от ярких горок с песочницей на всю детскую площадку разносится крик, разлетаются звонкие слова.

Гневные.

И кричит яростно уже до боли знакомый голос:

– Сам ты сирота! Нас никто не бросал! Мама вернётся! И папа у нас не бандит! Они нас не бросили! Идиот!!!

Ян бьёт лопаткой по голове белобрысого пацана, кидается на него с кулаками, а Яна его подбадривает, добавляет ведёрком, и к монстрам я срываюсь, несусь, ставя личные беговые рекорды.

Замечаю, что сорока тоже подрывается.