– Владик!!! Ваши дети – чудовища! – она рявкает мне на ходу, всплескивает руками-крыльями. – Бандиты! Ты чего творишь, сволочь малолетняя?!

Это Яну.

Которого схватить мамаша Владика пытается, но я успеваю раньше, не даю впиться в моего суслика.

– Руки убрали! – я рявкаю, не узнавая себя.

И сорока отшатывается.

Заслоняет своё драгоценное чадо, которое, высовывая голову, торжествующе вопит:

– Никому вы не нужны! Сироты, сироты, сироты… Дядя вас в детдом отправит, бе-е-е! Вы ему жить мешаете!

– Влад! – сорока одергивает, но… без возмущения.

Её возмущение целиком и полностью направлено на меня, и взглядом она меня испепеляет, орёт, подбоченившись, на весь двор:

– Ты посмотри, что твои поганцы устроили! Да на вас в опеку заявить надо. Безродительщина! Строит тут из себя фифу интельхентную, поглядите на неё! В приличном обществе… За детьми научись смотреть сначала, хамка!

– Даша, он первый начал! – Яна требовательно дёргает меня за футболку.

Задирает голову.

Смотрит.

– Что?! – мамаша, отрываясь от осмотра ненаглядной кровиночки, взвивается. – Это мой Владик первый начал?! Да как ты смеешь, паршивка бандитская?! Да мой Владик никогда б первый не начал! Все, все видели, кто первый драться полез!

– Он сказал, что мы сироты и нас никто не любит, – Яна выпячивает нижнюю губу, а Ян начинает активнее вырываться из моих рук, пыхтит. – Даша, он говорит, что Кирилл нас едва терпит и мы ему скоро совсем надоедим. Он нас в детдом сда-а-аст…

Яна срывается.

И слёзы, от которых совсем не по-взрослому мне самой хочется отвесить взашей Владику, катятся по чумазым щекам.

– Это правда! Мама, скажи! Ты сама так говорила! – Владик призывает, повторяет злорадно. – Все знают, что вас родители бросили! Си-роты – вот вы кто! И Кирилл ваш от вас скоро откажется, так и знайте, сироты!

Ян всё же вырывается, выкручивается из моих рук, и Владика на землю под оханье сороки, которое перерастает в ультразвук, он опрокидывает.

Кричит ожесточенно:

– Не смей, не смей так говорить!!!

– Ян!

Владика он молотит беспорядочно, вцепляется в него мертвой хваткой, не разнять.

– Нас никто не бросит! Нас любят! Мы не сироты!

– Мама!!! – Владик визжит.

И расцепить этот клубок невозможно.

Мне расцарапывают руку и заезжают по ноге, когда я пытаюсь их растащить. Мельтешит сорока, причитает и скорее мешает, чем помогает. Не вмешиваются другие родители, что со своими спиногрызми столпились полукругом, смотрят.

А Яна лезет.

Вопит гневно, что надо помогать, врезать Владику, и я уже сама готова заорать благим матом в лучших традициях Эля, когда рядом звенит сталью голос Лаврова:

– Разошлись все.

Ему удаётся отодрать Яна от противника за секунду, удержать брыкающее и орущее тело, и мне, найдя взглядом, он командует ледяным тоном:

– Быстро домой.

***

Сорока прибегает почти сразу, и с ней, едва слышно выругавшись, уходит разговаривать Кирилл Александрович, не предлагает пройти.

И общаются они в прихожей.

И от его арктического вежливого тона хочется поежиться даже мне.

Но не сороке.

Она выступает, ругается.

И дверь кухни я поспешно закрываю, кидаю строгий взгляд на Яна, который порывается со стола спрыгнуть, выбежать ко взрослым отстаивать правду, выложить свою версию произошедшего, что от рассказа сороки значительно отличается.

На безобидного мальчика её Владик точно не тянет.

– Он первый начал, – суслик бурчит, когда я прикладываю к его левому глазу замороженное мясо, шипит, пытаясь мою руку убрать. – Холодно.

– Потерпишь.

– Ты нам веришь?

Он всё-таки отводит мою руку, смотрит на меня упрямо.

Серьёзно.

– Верю, – я вздыхаю и лёд к начавшему заплывать глазу снова прикладываю, – но драка не лучший выход. Надо… уметь мирно урегулировать конфликт, и вообще на дураков внимание не обращают.