– Своевременно-умеренная энотерапия ещё никому не навредила, – брат бормочет иронично, открывает бутылку вина с приглушенным хлопком.

Вопрошает с умным видом:

– Во всём главное, что, Данька?

– Доза, – бокал я принимаю и глаза, прижимаясь затылком к спинке дивана, закрываю, цитирую меланхолично. – Всё есть яд, одна лишь доза делает яд незаметным.

– Молодец, – меня хвалят ехидно, – историю медицины не прогуливала. А вопрос на пятёрку с плюсом: кто сказал мудрые слова?

– Парацельс, – я усмехаюсь, и вино сухое, красное, но вкусное, то, что надо. – Дим, мама двое суток не брала. Ты ж знаешь, она только в месяц одно-два дежурства берет, чтобы не терять навык. Второе… у них Громов заболел в последний момент. Ей пришлось остаться.

– Что, больше некому было? – Димка дёргает плечом, садится на подлокотник спиной ко мне.

Злится.

И переживает.

Пусть мама моя ему и не родная. Наши родители поженились, когда мне было девять, а ему пятнадцать, и мы все долго притирались, привыкали, учась жить вместе.

Одной семьей.

Не за год и даже не за два, но у нас… получилось.

Как-то.

Я незаметно стала считать Владлена Дмитриевича отцом, а Димка столь же незаметно стал за советами идти к моей маме и звонить по вечерам, если задерживался. И кровопролитные бои по малейшему поводу мы с ним перестали вести тоже постепенно.

Осознание, что собраться в выходные или вечером всем вместе, чтобы увидеться и рассказать, поделиться новостями, и что это есть не слащавая картинка идеальной семьи, прокралось украдкой.

– В последний момент, ты знаешь, найти кого-то трудно.

Свой бокал Димыч выпивает залпом, хмыкает, но не возражает, потому что я права.

Мы оба это знаем.

– Ей увольняться надо, – он заявляет тоскливо.

Тянется за бутылкой.

– Уговаривать ты будешь? – я кривлюсь и, допивая, протягиваю свой бокал тоже. – Она практик до мозга костей. Дома за месяц свихнется.

– А так свихнемся мы, – Димка огрызается.

Морщится болезненно.

– Я уже, того… свихиваюсь.

Почему-то становится смешно, и я смеюсь, сползаю с дивана от этого почти истерического смеха на пол и бормочу, закрывая рот ладошкой, невнятно:

– Димыч, я няня!

– Чего?! – вином он давится.

Оборачивается, расплёскивая почти полный бокал.

– Я, говорю, няня! На месяц…

Вино отставляется, а около меня он присаживается и в глаза заглядывает, а потом вздыхает и грозно велит:

– Рассказывай, ребёнок…

…мы сидим до будильника, что поставлен на полседьмого.

Разговариваем.

И, пожалуй, мы с Димкой очень давно не общались вот так: обстоятельно и без утайки. И только рассказав всё, я понимаю, как мне не хватало этих наших бесед, пусть я и получила подзатыльник за «форменный идиотизм».

Заработала мигрень.

Впрочем, мигрень – привычная и родная – от волнения и усталости, как всегда. И, наглотавшись таблеток, я нахожу в себе силы умыться, переодеться и соорудить на голове относительно приличный пучок.

Лёгкая небрежность всегда в моде.

Да.

– Тебя подвезти? – Димыч топчется в коридоре.

И я согласно киваю.

От мигрени мне больно даже смотреть и тошнит, поэтому духоту переполненного автобуса я не выдержу.

И мама ещё спит, мы настояли с Димкой на дне за свой счет, поэтому я, как в детстве, пишу записку на холодильник, что ушла к Лине и что ночевать вернусь домой.

***

– Это протест? – брови Кирилла Александровича изумлённо ползут вверх, когда он открывает мне дверь, не торопится пропускать в квартиру.

Однако…

– Что? – я приоткрываю один глаз.

Приподнимаю солнцезащитные очки, что ни фига не помогают, ибо виски с каждой секундой ломит всё больше.

Раскалывает.

Ещё и Лавров непонятно из-за чего прикапывается, глядит выразительно мне на… грудь. И, собираясь из последних сил разразиться возмущением, я опускаю глаза, дабы узреть чего нового он там для себя открыл.