Наверное, надо ответить.

Успокоить.

Вот только няня из меня, правда, хреновая, а чёрная вспышка с оглушительным звоном в ушах накатывает слишком быстро. И я успеваю только оттолкнуться, чтобы не пробить голову об угол ванны.

Проваливаюсь в гулкую темноту.

***

– Даша.

– Даша, ты меня слышишь?

– Ох ты батюшки, что творится!

– Даша, открой глаза.

– Такая молодая и такое!

– Даша, посмотри на меня.

– Кирилл, а Даша живая?

– Алла Ильинична, увидите отсюда детей! Даша…

Мне холодно и почему-то мокро.

Больно.

И глаза разлеплять совсем не хочется. Не получается, зато стон, когда меня встряхивают, как тряпичную куклу, вырывается сам, и глаза от последовавшей следом хлесткой пощёчины всё же приходится открыть.

Увидеть пред собой Кирилла Александровича.

Что с запредельной синевой глаз и со странным выражением лица, совсем рядом.

– Ты почему не сказала, что тебе плохо?! – он держит крепко.

Почти больно.

Злится.

– Я монстров испугала, да? – я спрашиваю очевидное.

Чувствую, как всё тело ломит, и вообще оно не моё, чужое.

Непослушное.

И до головы я через это непослушание тянусь упрямо, ощупываю затылок, чтобы от боли тут же зашипеть.

Скривиться.

– Ты меня испугала, Штерн, – Кирилл Александрович убирает мою руку, просит, удивляя до безмерности, мягко. – Не трогай.

– Не трогаю, – я замираю, смотрю на него. – Всё плохо?

– Сейчас поедем и узнаем.

– Куда? – я испуганно моргаю.

Хватаюсь мертвой хваткой за его руку, не даю встать с края дивана, на котором я и лежу.

– В больницу, Штерн, – Кирилл Александрович вздыхает, заправляет неожиданно прядь волос мне за ухо. – Я не невролог, не нейрохирург и даже не травматолог, поэтому сказать серьезно или нет я не могу.

– А суслики?

– С сусликами, как ты говоришь, Дарья Владимировна, пару часов посидит Алла Ильинична, моя любознательная соседка, – он поясняет с усмешкой.

Подхватывает меня на руки ещё более неожиданно, и я давлюсь очередным вопросом, когда он страдальчески стонет:

– Господи, Штерн, ну хотя бы иногда просто помолчи.

7. Глава 6

– Так сколько у вас экзаменов нынче, Дарья Владимировна? – Степан Германович, нейрохирург и друг Кирилла Александровича, вопрошает весело, прокручивается на стуле к окну и снимок мой рассматривает.

– Четыре.

– И как? – он оглядывается с заинтересованным видом.

– Нормально, – я отвечаю расплывчато.

Собираюсь встать с кушетки, но под испепеляющим взглядом Кирилла Александровича передумываю.

Посижу ещё, вопрошая у потолка и мироздания: где пресловутая врачебная тайна, о которой талдычат со времен первого курса и биоэтики?

Когда её вдруг отменили?!

Мои громогласные протесты и мысленные размахивания федеральным законом номер триста двадцать три, статья тринадцать, были нагло проигнорированы и оборваны уже привычным: «Штерн!».

Ну я-то, допустим, Штерн, а вот вы, Кирилл Александрович, беспардонный и наглый гад, решивший, что право имеет при моем осмотре и присутствовать, и комментировать.

И отвечать вместо меня, ибо ему, видите ли, виднее со стороны.

Ну-ну.

– Автоматом? – беря второй снимок, Степан Германович вопрошает рассеяно.

Для приличия.

Но ответить для того же приличия приходится, сморщиться невольно:

– Пятьдесят на пятьдесят.

Вот чего он с учёбой этой привязался?

Лучше уж про погоду во имя светской беседы поговорить, чем про экзамены, кои для меня тема болезненная.

Очень болезненная и сопливая.

Рыдала я больше, чем над «Титаником», «Хатико» и «Виноваты звезды» вместе взятыми.

– Это как?

– Философия и бэха автоматы, – я пожимаю плечами, договариваю через силу, садится предательски голос, – по физиологии автоматов нет, а микру… я так сдавала.