Но Лёнька повез сам.

Такси для дамы вечером джентльмен вроде него допустить не мог.

– Сколько?

Дверью хочется долбануть, но закрываю я её тихо. Нельзя шуметь, нельзя волновать, нельзя истерить.

– Двести три.

Я ударяю брата по плечу, стучу по широкой груди.

Вымещаю страх.

– Ты должен был мне позвонить.

– Данька… – он вздыхает.

Пытается поймать меня за руку, но я уворачиваюсь, иду к закрытой двери спальни, чтобы около неё замереть.

Сделать улыбку.

Всё хорошо, всё отлично, и реветь я разучилась очень давно.

Какой девиз по жизни, Дарья Владимировна?!

Пра-а-авильно, легко и с юмором!

Поэтому в дверь я стучу легко, заглядываю, чтоб спросить беззаботно и тоже легко:

– Мам, ты как?

– Данька! – она улыбается и на локтях приподнимается. – Ты чего приехала?

– Соскучилась, – я тоже улыбаюсь и в подставленную щеку целую, сажусь рядом на край кровати, вру. – У Лёньки работы куча, с ним ску-у-ушно. И вообще я уже два дня дома не ночевала, на минутку. Или вам меня не надо?!

– Не болтай, – мама, качая головой, смеётся, – нам всегда тебя надо.

Киваю.

И мой самый лучший друг – это она, поэтому мы понимаем друг друга без слов.

– Ты же знаешь, на этой неделе два дежурства получилось. Ещё комиссия эта по несовершеннолетним, – мама вздыхает, кладет мою руку себе на лоб, – да и всё до кучи как-то навалилось, работать некому совсем.

– Угу, – я соглашаюсь, ехидничаю, – и я бонусом с экзаменами своими прикурить даю.

– А как же, – она фыркает, – больше, чем за свои в свое время волнуюсь!

Мы улыбаемся.

И да, я всё прекрасно знаю.

Про два дежурства через день, когда после одного-то уже закипает мозг. Про комиссию, где врач обязан быть по протоколу, а там разбираются… грязные дела, к которым привыкнуть невозможно. Про давление, которое уже неделю за сто сорок, но мы молчим, мы – партизаны!

Про… про всё я знаю.

И сижу я с ней почти до рассвета, разговариваю обо всём, а после, когда мама засыпает, я слушаю тихое дыхание, не могу уйти.

Не хочу.

– Она сама их вызвала, Дань, – Димка, заходя в комнату, шепчет одними губами, садится рядом со мной на пол.

Я же утыкаюсь лбом ему в плечо и бодаю.

От бессилия.

И потому что сама – это совсем плохо.

– А ты откуда?

Димка уже лет пять живет отдельно.

Как устроился работать после третьего курса – так и съехал, заявил, что всё, вырос и ребёнок в семье теперь только один.

– Артём позвонил. Он на скорой, мы учились на потоке.

Я киваю, принимаю ответ.

И следующий вопрос задаю:

– Ты па звонил?

Владлену Дмитриевичу, который, строго говоря, мне не отец, а отчим, но… он меня воспитал и вырастил, поэтому па.

Самый лучший на свете па.

– Звонил, он послезавтра вернётся.

Вернётся из Краснодара, где у него конференция неонатологов и где он выступает. Бросить всё и уехать прямо сейчас он не может. Па и так планировал только в конце недели прилететь, через четыре дня.

Передумал.

Видимо.

– Дим, мама… она ведь нормально будет? – я поднимаю голову и смотрю на него с надеждой.

И мне не нужна правда.

Я сама её прекрасно знаю, лучше всех всё знаю, только вот Димка молчит, поднимает меня и из родительской спальни выводит.

Не врёт:

– Ты же сама понимаешь, что каждый следующий раз может закончиться инфарктом или инсультом. Или… как повезет, – он выговаривает хмуро, не смотрит старательно на меня. – Данька, мать опять дежурила?

Я киваю.

И всё понимаю.

Только от этого понимания давит голову, обносит, и уши закладывает. Хочется кричать, но я лишь ухожу на кухню и, включив чайник, забиваюсь в угол дивана.

Не могу спать.

Да и смысла нет: до утра остался час.

Димка появляется следом, лезет в мини-бар и за бокалами. Достаёт сначала один, а потом, посмотрев на меня, второй.