– Хороша! – подытожила вслух Федора, пользуясь отсутствием дома хозяев, и развернула листок.

Дашка поглядывала на неё, сражаясь с одеялом и пододеяльником. С высоты её лет Федора была глубоко пожилой женщиной, которой грешно даже думать о тех вещах, которые, как подозревала Дашка, писал кое-кто в записке.

Кое-кто, конечно, с Дашкой бы не согласился. C позиции кое-кого Федора была статной, фигуристой, вполне себе молодой и яркой женщиной, к тому же темпераментной. В отличие от Марьи Петровны Федора свой темперамент скрывала и из-за этого к самой хозяйке дома относилась с настолько же тщательно скрываемым презрением. Человек взрослый, полагала Федора, должен держать себя в руках, так и получалось, что на взрослую Марья Петровна не тянула. Федора временами подумывала об уходе, но потом думалось, что и у других будет то же самое, а тут уже как-то привыкла; да и жалко было юных Янтарских – испорченных дурным воспитанием, заброшенных и одиноких. Не имея детей собственных, Федора тепло относилась к чужим, а эти уже и на чужих-то не тянули.

Подруга Федоры, Зина (корзина, резина и прочие нехитрые прозвища из детства) всё надеялась, что Федора снова выйдет замуж, однако она давно махнула на это рукой, поскольку первое замужество ясно показало – ни свадебный марш, ни чужая фамилия, ни обмен кольцами и клятвами ничего на самом деле не меняют и не определяют. Теперешняя её жизнь Федоре нравилась, хоть Зина этому и не верила: сама себе хозяйка, свободное время за хорошей книжкой, а не за стиркой чужих носков, можно как угодно тратить заработанные деньги и с чистой совестью чуть сильнее обрадоваться на ярмарке предложению недурного собой – для своих лет – господина принести ей стакан глинтвейна. Если бы господин оказался женат, то Федора бы знакомство не развивала – на этот счёт у неё были твёрдые убеждения – однако быстро выяснилось (мир тесен!), что он вдовец. После этого она немного опасалась, что господин окажется трусоватым или глуповатым, однако пока опасения не подтверждались.

Федора убрала записку, бросила взгляд в зеркало – хороша, перед старостью ещё погуляем – и пошла точить нож.

Готовить Федора любила и в принципе, и потому, что можно было подумать в процессе; например, промывая овощи и зелень, она обдумывала, куда бы пристроить Дашку. Та была юна, и пороху не нюхала, а вот у Федоры за всю насыщенную событиями жизнь образовалось чутье вроде звериного, своеобразный зуд, появляющийся перед неприятностями. Может, досталось по наследству: предки Федоры носились по всей Российской Империи туда-сюда, их срывало с места войнами, эпидемиями, голодом – и Федора подозревала, что те, кто выжили, выжили именно благодаря чутью. Всегда будь готов бежать, прячь деньги, дружи с соседями, но не болтай лишнего…

– Да всё же вроде как всегда… – ныла Дашка, утрамбовывая грязное бельё в корзины и всей фигурой показывая, каким лишним паникерством считает Федорину озабоченность. Федора, однако, терпения не теряла:

– Это она ещё не знает ничего толком.

– Про Вениамина Борисовича? – скепсисом разило на версту. Федора фыркнула:

– Да причем тут! Про сына. Ты погоди, до неё дойдет, что его в тюрьму, и тогда…

Дашка остановилась, вытаращила глаза:

– Прям в тюрьму?

– А то, – сказала Федора, с чувством отмывая старую картофелину, – а ты думала?

– Ну не знаю, – почесала нос Дашка рукавом, – у Марьи Петровны же кто-то заступается за Романа Вениаминовича…

– Пф, – Федора поставила кастрюлю на плиту. – Ты про Веселовского? Не, тот грудью не будет за них лезть. Понимаешь, ладно бы держать всё в университете, а Артёма-то родители до полиции довели…