Другая часть её кричала: можно, можно, всё можно, пусть он делает что угодно.

Сознательная часть: э, так не пойдет. А как же невинность.

К чёрту!

Ладно, ладно, а дети?

Ну, жарко шептала хулиганская часть, до детей мы пока ещё всё равно не дошли. Пока он всего лишь гладит моё тело. Никто не запрещает дать мужчине погладить твоё тело. На этот счёт нет никаких законов.

Но ведь он захочет пойти дальше! И никакие оправдания уже не сработают! Граф набрасывается и насилует крестьянку, и лишь в книге он потом женится и признает их детей!

Тут пришлось прерваться – его губы снова оказались рядом с её. Она ещё не определилась, как ей нравится больше: целоваться с открытыми глазами, чтобы видеть его кожу, белки глаз, стрелы-брови, или с закрытыми, чтобы чувствовать губы и страшное, захватывающее ощущение неизвестности и близости одновременно.

Он начал целовать её грудь: надо же, кто-то может это целовать, подумала Ольга. Ей казалось, что эта жалкая пародия на то, что было у других, уж точно не заслуживает поцелуев; возможно, он посчитал так же, потому что потянулся рукой к трусам.

Ольга инстинктивно, так же, как потянулась к нему ранее, схватила его за руку. Тут же испугалась: ну вот, сейчас все и кончится.

Он обернулся к ней, и пока он не заговорил, она смотрела на его бесконечно красивое лицо и вдруг поняла, что если ему нужно это, то пусть, пусть, и не потому, что она трусиха или не думает головой, а потому, что если с кем-то, то с ним. Потому что ни с кем другим, и она даже не хочет проверять, как это с другими и захочет ли кто ещё целовать ключицы.

– Всё в порядке, – сказал он, таким тоном, каким говорят про погоду, – не хочешь, не будем.

Она почувствовала: облегчение, сожаление, радость, себя дурой.

– Я просто не хотела… – говорить об этом было так дико, что слова словно не хотели вылезать и строиться в правильные шеренги, – не хотела… Ну… – слова окончательно закончились.

– Все окей, – повторил он, так же ровно, буднично, – мы можем по-другому, если ты не готова.

По-другому оказалось очень странно, приятно и разбудило целую гамму ощущений, с которыми Оля пока не могла разобраться, а потом они полежали вместе, обнявшись, и она положила ладонь на его волосатую грудь и представила, что его так себе забрала.

– Ты чумовая детка, – сказал он ей на прощание, и она ехала домой, и никак не могла перестать улыбаться: ну вот, первый худо-бедно правдивый комплимент в её жизни – чумовая детка. Хотя – чёрт! Ей нравилось быть чумовой деткой!

Дома она приняла ванную, но ей все равно казалось, что что-то её безнадёжно выдаёт. Вид? Запах?

Выйдя из ванной, огляделась: и в который раз дом показался ей маленьким насквозь тухлым местом, скучным и тошнотворным, в котором она застряла, как муха в оконной раме, и всё никак не выберется наружу.

Но теперь всё должно измениться. Она чувствовала: должно.

– Небо-то засинивается, скоро точно ливанёт, – болтал посыльный мальчишка из лавки зеленщика, пока кухарка придирчиво осматривала доставленный товар: то были помидоры откуда-то с юга, где, видимо, и в марте светило солнце, и не просто светило, а ещё и грело. Мальчишку же грела надежда на чаевые: бедняга ещё не выяснил, что Марья Петровна была на этот счёт несколько скуповата. Однако немного мелочи ему перепало, за что в карман кухарки перекочевал сложенный вдвое листок; на этом и разошлись.

Нужно было стряпать обед, ожидались гости; но она разложила овощи на столе и позволила себе перед тем, как начинать готовку, полюбоваться собой в висевшем в прихожей полутёмном зеркале.