Тюремщики часто использовали изоляцию, дезориентацию и ложные сведения для того, чтобы сломить волю заключённых. Марко Пароди, специалист по истории юридической системы Ренессанса, отмечает: «Вероятно, Макиавелли говорили, что его жена и дети также арестованы, что его друзья уже дали показания против него, что его казнь – решённое дело. Такие методы часто оказывались более эффективными, чем физическая боль».

Такое восприятие тюремного опыта как источника уникального знания о людях и власти нашло отражение в последующих работах Макиавелли. В «Рассуждениях о первой декаде Тита Ливия» он напишет фразу, которая, несомненно, родилась из его личного опыта: «Кто желает увидеть, что будет, пусть рассмотрит, что было: все мирские дела имеют тех, кто их в древности совершил, своих соответствий и подражателей в настоящем».

Никколо выдержал все испытания с удивительным мужеством. Джакомо Нарди в своей «Истории Флоренции» приводит слова одного из тюремщиков: «Этот человек либо невиновен, либо обладает сверхъестественной силой духа. Большинство признаются после второго подъёма на дыбе, а он вынес шесть и не сказал ничего, кроме правды».

В темные дни заключения Макиавелли не терял присутствия духа. Тюремщик Бартоломео Фанти впоследствии рассказывал: «Этот человек был удивительным. Когда его сокамерники плакали и молились, он рассказывал им истории об античных героях и объяснял политическое устройство древних государств. Однажды я принес ему перо и бумагу, рискуя своим положением. Он поблагодарил меня и сказал: «Теперь я богаче герцога Медичи, ибо могу записать свои мысли».

В ночной тишине, при тусклом свете сальной свечи, в холодной камере Барджелло зарождались идеи, которые позднее лягут в основу великих трудов Макиавелли.

Любая ночь в камере Барджелло могла быть последней для Макиавелли в любой из этих ужасных ночей. Но его поразительная стойкость и выносливость поразила даже палачей. Лоренцо Строцци, один из тюремщиков, впоследствии рассказывал историю, которая стала почти легендой: «Я принес ему свечу и немного вина – против правил, но мне было жаль его. Он сидел на каменном полу и писал что-то на стене угольком. Когда я спросил, что он пишет, Макиавелли ответил: «Я записываю имена тех, кто предал меня, и тех, кто остался верен. Первый список длиннее, но важнее второй».

Я мысленно представляю монолог Макиавелли, измученного болью, в камере, наедине с собой. Камера – Тёмная комната. Каменные холодные мокрые стены. Свет чудом пробивается сквозь дверные щели. Макиавелли с трудом сидит на деревянной скамье. Виден след от верёвок на запястьях. Его одежда в лохмотьях.

«Теперь ты уже знаешь, как пахнет предательство. Но никто не готов к тому, как пахнет каземат палаццо Веккьо. Запах – как у старой пивной бочки, в которую кто-то нассал из жалости, чтобы не высохла от скуки».

Тишина… даже крысы, кажется, боятся этих стен. Камень сырой, как кожа старика, и такой же немой.

Он встаёт, потирает запястья и с трудом делает несколько шагов.

«Я был вторым секретарём республики. Посол. Писал доклады про Францию, Германию, Рим. Я встречался с Цезарем Борджиа. Пил вино с французами. Я знал больше, чем должен. А теперь я – никто. Меня шесть раз растягивали меня на дыбе. Спина теперь гнётся, как у изломанного иезуита.

Они спрашивали: «Кого знал? С кем говорил?» Я мог бы назвать им хотя бы Бога – и то не поверили бы… Им нужна форма, а не суть. Потому что здесь никому не нужно знать правду. Им нужно знать то, что укрепит их власть.

Меня не сломали. Они лишь дали мне ясность – вот оно настоящее лицо политики. Не венец лавров, не речи на площадях, а верёвка и молчание.