«Правитель должен уметь действовать вне традиционных моральных норм ради блага государства. Лучше быть грозным, чем любимым»,- писал он, понимая хрупкость политических альянсов.

Его дневниковые записи того периода пронизаны горечью и одновременно азартом интеллектуального вызова. «Я потерял всё, – писал он, – но знание политики и понимание человеческой природы остались при мне».

«Слабые подчиняются обстоятельствам. Сильные – создают их» – его любимая формула.

Сам Макиавелли никогда публично не рассказывал подробностей о своих страданиях. Лишь в частных беседах с ближайшими друзьями он иногда приоткрывал завесу. Бальдассаре Кастильоне, встретивший его в Риме несколько лет спустя, записал в своём дневнике: «Никколо говорил о пытках с удивительным отстранением, словно речь шла о ком-то другом. «В определённый момент, – сказал он, – боль становится такой сильной, что ты как будто выходишь из собственного тела и наблюдаешь за происходящим со стороны. И тогда ты понимаешь, что душа сильнее плоти».

Аресты и пытки республиканцев имели далеко идущие последствия для Флоренции. Общественный климат изменился. Антонио Брунелли, купец и мемуарист, отмечал: «Люди стали бояться говорить о политике даже в кругу семьи. Доносы превратились в обычное дело. Каждый подозревал соседа».

«Фортуна никогда не дарит нам только бедствия, она всегда оставляет какую-нибудь дверь открытой».

Н. Макиавелли

Февральский вечер 1513 года навсегда запечатлелся в теле Никколо Макиавелли. Пытки, которым его подвергли в казематах Барджелло по подозрению в заговоре против новой власти Медичи, оставили не только видимые следы на его коже, но и глубокие раны в душе. К моменту прибытия в Сант'Андреа его физическое состояние вызывало серьезные опасения у близких.

Джованни Кавальканти, врач и друг семьи, посетивший Макиавелли спустя неделю после его возвращения в имение, оставил тревожное свидетельство: «Я нашел мессера Никколо сильно истощенным. Кости выпирали сквозь кожу, которая местами была покрыта синяками и ожогами от веревок. Он часто задыхался, не мог долго говорить без передышки. Его руки дрожали так сильно, что он с трудом держал чашку. Я опасался, что его сердце, ослабленное пытками и тюремным заключением, может не выдержать».

В первые месяцы изгнания Макиавелли редко покидал свою комнату. Физическая боль усугублялась душевными страданиями – осознанием краха карьеры, разрушением надежд и унизительным положением изгнанника. Его дочь Примавера в своих воспоминаниях, записанных много лет спустя, рассказывала: «Отец часто просыпался ночью с криком. Мама говорила, что ему снятся пытки. По утрам он долго сидел неподвижно, глядя в одну точку, словно не мог понять, где находится. Нам, детям, запрещали шуметь в эти часы. Только к весне он начал постепенно возвращаться к нам».

Мартовский ветер трепал полы его плаща, когда Никколо Макиавелли покидал стены Флоренции. Дорога в Сант'Андреа, петляющая среди покрытых дымкой тосканских холмов, казалась ему не просто путешествием из одной географической точки в другую – это был переход между мирами. Позади оставались шумные залы совещаний, дипломатические приемы, стремительный ритм политической жизни. Впереди – неизвестность изгнания.

«Он был бледен и измождён пытками, но в его глазах я видел ту же решимость и проницательность, что и прежде», – писал в своем дневнике Франческо Веттори, близкий друг Макиавелли, провожавший его в тот день.

Скромное имение в Сант'Андреа, наследие предков Макиавелли, представляло собой двухэтажный каменный дом с черепичной крышей, окруженный небольшим садом, виноградником и оливковыми рощами. По документам того времени, на первом этаже располагалась просторная кухня с большим очагом и общая комната для приема гостей, а второй этаж занимали спальни. Этот дом, простой и непритязательный, стал для Макиавелли и убежищем, и тюрьмой, и – парадоксальным образом – местом рождения его величайших произведений.