Этот художник трепещет только перед восторгами мысли, отлитыми в музыку слов (и заметьте, он ни в коем случае не враждебен ни удовольствиям, ни женщинам). Он никогда не заходит в музеи, в эти оранжереи омертвевших мечтаний и выдохшихся страстей. Он пробует на вкус только жизнь. Он посвящает себя счастью людей, с которыми сталкивается, но которых не видит, он жаждет дать духовное оправдание их устремлениям. Он намерен превратить их в более свободных, более сознательных, более радостных. Сделать их более людьми и менее рабами. Отвратить их от идолов и вернуть их к самим себе. Избавить от ложной морали и социальных предрассудков. «Мы – имморалисты», – с горькой гордостью провозглашает он. Как его только ни упрекали за это слово, этого целомудренного, воздержанного человека, слишком бедного, чтобы позволить себе алкоголь или женщин!

Ницше поселяется на Фондамента Нуове16 в старинном барочном дворце Берлендис1718, в котором он занимает просторную комнату, отделанную мрамором. Это в двадцати минутах ходьбы от собора Святого Марка по тихим, непыльным, защищенным от солнца переулкам. Полумрак Венеции, изысканное благословение для его глаз и нервов. Наслаждение настолько непреходящее, что книга, над которой он работает – «Аврора» – долгое время носила название «Тени Венеции»19. Распорядок дня Ницше строго организован: работа с семи-восьми часов утра, затем прогулка, за которой следует экономный обед. В два с четвертью появляется самый дорогой из немногих его друзей, тот, кто указал ему на Венецию и оставался верен Ницше всю жизнь – Петер Гаст.

Его настоящая фамилия – Кёзелиц; он был сыном прусского землевладельца, но стал богемным музыкантом. В молодом возрасте он уехал из дома в Базель, где учился у Ницше; затем он посвятил себя композиции, но так и не добился известности. Долгое время Ницше был его единственным поклонником. Тот, кто знает и любит Ницше, знает и Петера Гаста. Он был Пиладом этого Ореста20, называл его на ты и обожал его, так же как Ницше, в свою очередь, обожал своего друга.

«Сколько слез я пролил на алтарь Ваших несчастий?»

А сколько времени этот человек пожертвовал работам Ницше! Ведь это он делал записи под диктовку своего друга, уточнял его заметки, переписывал набело его рукописи, и при этом заботился о его хрупком здоровье, полный такта и благоразумия, стараясь не оскорбить застенчивый нрав Ницше, ничем не отяготить его легко возбудимый дух. «Если моя жизнь должна будет иметь хоть какой-то смысл, – писал он однажды, – то только благодаря тому деятельному участию, которое я принимал в жизни Ницше. И поистине, это единственный способ придать ей хоть какой-то смысл».

Итак, в четверть второго появляется Петер Гаст. В течение часа с четвертью идёт диктовка, затем начинается беседа и чтение. Потом Ницше снова принимается за работу, примерно до половины седьмого, после чего возвращается Гаст, и они вместе ужинают. Часто это вареное яйцо и стакан минеральной воды. И нередко после занятий они идут к Гасту домой и по очереди садятся за фортепиано: Ницше импровизирует или играет свои собственные сочинения в своей довольно сухой, учёной манере; Гаст же неустанно занимается музыкой единственного композитора, который может избавить их обоих от Вагнера и вернуть их к чистейшей музыкальной традиции через ремесло старых мастеров – Шопена.

В Сорренто Ницше самозабвенно слушал Бетховена и часто прогуливался за городом, погружённый в свои мысли «посреди кипарисов и диких роз». В то время он записал: «Во второй части Аллегретто ля-мажорной симфонии есть отрывки, в которых жизнь проносится так же отрадно, как мгновения у живой изгороди, увитой розами, благоухающими в летние вечера». В Венеции он любил только Шопена. Между Шопеном и Ницше, безусловно, есть родство. В этих двух страдальцах, в этих двух целомудренных и восторженных натурах, в этих двух одиноких изгнанниках повсюду в унисон вибрирует драматическая радость жизни. Я бы добавил: и радость творить вопреки всем сомнениям. Возможно, следовало бы также сказать: и счастье благородно страдать, осознавать это и отдавать предпочтение непреднамеренным крикам души перед всякой напускной серьезностью хорошо разыгранной славы.