Но в феврале 1941-го отца убили в Париже тамошние «маки» – офицер был застрелен среди бела дня по дороге на службу. Видимо там искренне считали, что госпитальная сеть немецкой армии во Франции не сможет без организованной поставки лекарств. Не туда смотрели, господа лягушатники!

Я хоть и помогал матери, но маршево-барабанный идиотизм и мальчишеское братство слепо затягивали в плен сезонных военных лагерей. Я был хорошим стрелком и бегуном, обожал химические эксперименты, мечтая продолжить папино дело и втайне желая мстить за смерть папы.

Но месть пришла и в наши края, и не нашими руками. И пришла с запада, а не с востока, вопреки той ерунде о «тотальной войне», что напевали колченогий придурок Геббельс и его холуи. В октябре 1943-го англичане ночными налётами частично разбомбили наш район во Франкфурте, но мы, оболваненные этой ересью пропаганды, только наливались гневом. Через две недели эту участь повторил Кассель и этот город попросту превратили в один большой крематорий. Старшие классы школы сняли с занятий, и они поехали помогать с эвакуацией и размещением пострадавших. Вернувшихся, посеревших от горя и смертей, со стеклянными глазами «старшаков» мы чуть ли не освистывали, обзывая трусами и пораженцами.

А через пять месяцев война отыгралась и на нашей глупости. Пятый год подряд, двадцать второго марта, я зажигаю свечу по своим родным. Мне не жалко ушедшего светлого детства, я бы всё отдал чтобы вернуть моих… Но слова лишь улетают скорбью в пустоту.

Это было как в тумане. Центр вокруг ратуши превратился в горящий ад. Жителей нашей улицы не успели увести из-под удара «зажигалок», что отгружали на наши головы эти поганые «либерейторы»34 (название-то какое!) американских ВВС. Ад пожарищ не позволял санитарным дружинам и бригадам «скорой помощи» зайти в полыхающие кварталы. Мы стояли и смотрели на этот ад не в состоянии чем-то помочь. Волна огня буквально догоняла бегущих по улицам людей. Спаслись, по большей части те, кто пересидел налёт в подвалах. Уже на пепелище города, я вышел и к нашему дому. Моих так и не нашли. Роясь в истерике на пепелище, я нашёл любимую детскую игрушку сестры – плюшевую фигурку Песочного человечка – она обожала, когда я читал, ей, ещё маленькой, сказки о нём. Ей должно было быть тогда одиннадцать лет…

Впереди ждал приют и почти бандитские нравы подворотни. Но вскоре в нашу организацию гитлерюгенда написал мой двоюродный дядя, гауптштурмфюрер СС Зигмунд Доберке, «папа Зигмунд» – танкист, приехавший в отпуск по ранению с Украины в апреле 1944-го. И вскоре я оказался в Нойхофе, в его семье, где главенствовала фрау Грета, гоняя непутёвого десятилетнего сына Пауля. Зигмунд, спокойный и уверенный командир танковой роты, внушал в шокированного смертями родных мальчишку уверенность и силу – два «Железных креста», Немецкий крест в золоте, не за «просто так» этот служака получил. Но чувствовалось, что Зигмунд порядком устал от войны, предпочитая деспотизм казармы сварливому характеру своей Гретхен. Но не сложилось у них потом, и дело даже было не в шрамах на лице Зигмунда, но это будет позже. Всему виной только война.

В новой школе и местном гитлерюгенде за суетой всё забылось, но осенью 1944-го объявили призыв в фольксштурм. И я втянулся в бестолочь шагистики, редких стрельб, зато быстро освоил сапёрное дело, благо наш инструктор, гауптман Штумпф, потерявший левую руку на Восточном фронте, по-отечески спокойно учил «тихому убийству» с виду безобидными большими игрушками в круглых и прямоугольных металлических и деревянных корпусах.