Размеренно-педантичная жизнь офицера штаба по разведке, в дивизии в Северной группе войск, с выработанной за два года бессонницей, с мотаниями между занятиями и полевыми выходами в ротах, штабными совещаниями за полночь, безобразием вводных на дивизионных учениях, с редкими вечерами отдыха в Доме офицеров, перемежающихся неуклюжим разучиванием «па» танца- «польки» с местными красавицами, всё-таки дала «под дых».

И так до этого хватило двухгодичного полуголодного жития и обучения в Академии имени Фрунзе. Не мог ничего поделать со своим отсутствием усидчивости в громадных аудиториях и библиотеках академии, оживая только на командирских занятиях. Раздражали среди преподавателей седоватые полковники из штабных, мало представляющие реалии войсковой разведки, как казалось нам. Единственная отдушина для самообразования почему-то нашлась в занятиях по немецкому и английскому языку – кафедранты не корчили из себя командармов и не страдали комплексами не воевавших «рядовых-необученных», хотя хамства от недалёких им доставалось. С почти материнской добротой, преподаватель нашего потока по немецкому, Вера Францевна, уверенно завлекала нас в чары классической немецкой литературы – Шиллер, Гёте, Гейне. При этом постоянно, рефреном, ей произносилось – «работая на направлении, надо любить направление, несмотря на личное восприятие».

Слишком бурлила в нас ещё прошедшая война, вставали по ночам в кошмарах друзья, шалил в словах и делах молодой максимализм, позвякивая орденами, хватаясь за сердце, да за голову, посреди занятий – доканывали молодых старлеев и капитанов, с добрыми иконостасами из орденов Красной Звезды, Боевого Красного Знамени, Александра Невского, старые раны.

Но учиться всё же надо было – вне армии я себя не представлял. Единственное, что за четыре года войны вызывало животный ужас – воспоминания об июне сорок первого. Гибель на моих руках ивановского парня, младшего политрука Сеньки Харламова, который за двадцать минут до своей гибели бился в истерике над телами жены и дочери, после налёта «юнкерсов», вставала во снах почти все четыре года, хотя вихрь войны кружил меня потом в более страшном танце – мы с лихвой хлебнули сквозь позор отступления ад боёв под Борисовом и Лепелем, когда наша сводная группа из вчерашних окруженцев охотилась на немецкие разведпатрули и агентов-парашютистов, застав разгар Смоленского сражения. Потом ранение, госпиталь…

А потом кадровики Главного Управления погранвойск НКВД выкинули фортель, изменивший судьбу молодого лейтенанта. Куда они смотрели, когда перебрасывали личные дела из ведомства в ведомство? Слишком многое тогда было необъяснимо в общем бардаке. После госпиталя, в сентябре 1941 года, группу из десяти средних командиров по приказу Главного управления кадров РККА откомандировали в Москву, в распоряжение 5-го управления Красной армии3. И оказались мы в спецшколе разведки, с пунктом дислокации в городе N, под началом майора Степана Михайловича Михалёва.

Мы, как искренние защитники Родины, строчили рапорты «прошу послать на фронт», а лысый, с казацкими усами майор с тремя орденами Боевого Красного Знамени, беззастенчиво рвал рапорты в клочья. «Война будет идти долго, и вас готовят для того, чтобы она скорее кончилась!».

А готовили, что называется, на износ. Занятия по шестнадцать часов в сутки, марш-броски учебных разведгрупп по болотам с развертыванием КВ-радиостанций, лыжные кроссы со стрельбами и учебным минированием «на последнем вздохе», на фоне одышки с кровью от напряжения, воспринимались как должное. Спасало то, что до службы я с мальчишеских лет ходил и бегал на лыжах по заснеженным ярославским и вологодским лесам. Часть из нас была непосредственно в войсках во время финской кампании, и эти командиры воспринимали сие усердие лукаво – дескать, больно ретиво нас готовят для уровня ротных в разведроты и лыжбаты. В разгаре была битва за Москву, а мы всё гоняли по лесам тридцатикилометровые лыжные кроссы с выходами на радиосвязь и уходом от преследования.