– Но без владения правой рукой, разве он сможет продолжать службу?

– Я и не говорил такого, – проворчал доктор. – Но на вашем месте я бы так не переживал. Какое это имеет значение, раз вы получили «удовлетворение»? Дуэль – прекрасная вещь, не так ли? Ведь это так рыцарственно, так живописно, и – главное! – так справедливо! Ну, у меня больше нет времени отвечать на ваши вопросы.

Освободившись от хватки, он сошел с крыльца на улицу.

Лейтенант Рэдфорд не сделал попытки остановить его. Какая-то физическая слабость вдруг охватила его, так что он был вынужден опереться рукой о стену, чтобы не пошатнуться. Последний раз он чувствовал что-то подобное, когда ему было двенадцать лет. Тогда кровельная черепица свалилась на него и почти оглушила. Так и сейчас, казалось ему, мощный удар обрушился на его голову, и всё завертелось и закружилось вокруг него. Не прошло и минуты, как он оправился и зашагал вниз по улице, сначала очень медленно, в состоянии некоего потрясения, отражавшегося в его взгляде, затем очень быстро, и так, второй раз за этот день, он достиг дома Авраама Мееркаца, лицо его пылало, а униформа была забрызгана жидкой жёлтой грязью, под которой в это время года Лохатынь грозила исчезнуть полностью.

Наверху, в одной из двух комнат, составлявших его квартиру, Мильнович, в поношенной куртке, накинутой на рубашку, сидел перед столом. Его смуглое лицо казалось много бледнее обыкновенного, а правая рука была перебинтована толстым слоем. На столе лежала открытая книга, в которой, в более спокойную минуту, Рэдфорд, вероятно, признал бы Dienstreglement, – увесистый том устава, который каждый носитель австрийской военной формы, как предполагалось, должен знать не хуже, чем Paternoster, но один вид которого всегда наводил на лейтенанта Рэдфорда зевоту.

В этот момент он даже не заметил книги на столе, – ничего, кроме повязки на правой руке Мильновича. Один её вид так болезненно поразил его, что он не сразу смог заговорить. Почти минута истекла, прежде чем он молча сел, всё ещё борясь с собой, не в силах оторвать глаз от повязки.

Мильнович наблюдал за ним с явным удивлением.

– Вы имеете что-то сказать мне? – спросил он, наконец, в его голосе также сквозило удивление.

– Мне так много надо сказать вам, – выпалил Рэдфорд, внезапно обретший дар речи, – что я не знаю, с чего начать. Я только что был у доктора Брука.

– А! – тон Мильновича сделался заинтересованным, его прямые чёрные брови сдвинулись. Очевидно, у него мелькнуло подозрение. – Были у доктора Брука? И это взволновало вас? Да, это так, я вижу.

– Это меня потрясло, Мильнович.

– Понимаю. Видимо, вам он сказал больше, чем мне. Да, мне всё понятно.

Рэдфорд вдруг испугался. Слишком поздно он увидел свой промах, и попытался с ходу исправить его.

– Нет, меня взволновало не то, что он сказал, – пробормотал он, краснея как школьник под острым изучающим взглядом чёрных глаз Мильновича, – а лишь то, что я не смогу – не смогу простить себе свою опрометчивость. Я всё думаю об этом, и я…

Он замолчал и отвернулся, не в силах выдерживать взгляд Мильновича.

– Не из-за этого вы в таком состоянии, – сказал Мильнович после паузы, – а из-за того, что услышали от доктора Брука. Уже сегодня утром вам было известно о вашей опрометчивости, но у вас не было такого вида. Что доктор Брук сказал вам? Я хочу знать точно.

– Ничего особенного, – сказал Рэдфорд неуверенно, всё ещё не глядя на Мильновича. – То есть, сказал, что заживление займёт больше времени, чем он сначала думал.

– И это неправда, – прервал Мильнович слегка нетерпеливо. – Что он сказал на самом деле?