Неудачник Доротея Джерард

В тот промозглый вечер ранней весны лейтенант Мильнович сидел в своей квартире и писал письмо отцу. День прошёл оживлённо, даже тревожно, почти все ещё обсуждали произошедшее в столовой «Чёрного орла», единственной гостинице Лохатыни. Но Степан Мильнович, несмотря на свои двадцать шесть лет, не был общителен, а также не было у него лишних денег, чтобы тратить их на бутылки более-менее посредственного вина, составлявшего непременный атрибут этих дружеских вечеринок.

Сегодня, против обыкновения, он вернулся домой довольно рано, всё из-за этого письма, не дающего покоя. Ведь он знал, что завтра не будет у него досуга для написания письма, столь страстно ожидаемого адресатом.

Повесив мокрый плащ (был дождь), он присел к маленькому сосновому столу и обмакнул перо в огромную стеклянную чернильницу без крышки, такие чернильницы бывают в муниципальных школах.

«Возлюбленный и почитаемый батюшка, – начал он на половине листа большой писчей бумаги, – знаю, что вы нетерпеливо ожидаете письма, хоть я и пишу при первой возможности. Едва два часа прошло, как инспектор кавалерии покинул нас, и, благодарение небу, всё прошло очень удачно, – для меня, по крайней мере. Двое-трое из моих товарищей, вполне возможно, сейчас не в таком благоприятном расположении духа, как я; ибо инспектор выражается без обиняков, когда выходит из себя, а вспыхивает он легко, при малейшем неудовольствии. Мне их жаль, – но зачем же они ленятся? Ничто не даётся даром, я уж это понял; всё надо заслужить, не трудом, так деньгами. Вы знаете, как я трудился всю зиму; сегодняшние слова инспектора были как награда за рабский труд, порой весьма горький. Мое мужество не ослабевало никогда, но сегодня я воспарил к новой высоте. Не бойтесь, бедный папа, – я уже говорил вам, что я рожден для жизни солдата».

На мгновенье лейтенант Мильнович приподнял голову от письма, ему показалось, что кто-то поднимается по деревянным ступеням, еле слышно позвякивая шпорами. Но ничего не произошло, и он продолжил.

«Подождите до моей следующей звёздочки на воротнике. Судьба не была слишком добра к нам, но мы ещё возьмём своё; нужно только быть сильным и терпеливым и помнить, что…».

– Войдите, – нетерпеливо сказал он, так как в дверь тихонько постучали.

Офицер, в такой же форме улана, как у Мильновича, вошёл в комнату, за ним следовал второй, тщательно прикрывший дверь.

«Пришли тащить меня на пирушку», – была первая мысль Мильновича. Только он хотел неловко отказаться, как что-то в выражении лиц молодых людей привлекло его внимание, и он забыл свою досаду. Он положил перо, встал и стоял молча, глядя то на одного, то на другого.

– Мы здесь представляем лейтенанта Рэдфорда, – слегка дрожащим дискантом начал тот, что был старше, нервозный розовощёкий юнец. Он помедлил, сильно покраснев, глядя на Мильновича так, словно умолял его ответить. Но Мильнович ответил ему лишь пустым взглядом, видимо, ожидая продолжения.

– Мы здесь…, – снова приступил к своей речи оратор, словно школьник твердящий урок. Но тут его более молодой и решительный товарищ пришёл на помощь своему вожаку.

– Мы здесь, чтобы получить ваши указания по поводу того дела между вами и лейтенантом Рэдфордом, – сказал он, отталкивая своего товарища, выступая вперёд и говоря с гораздо большей энергией, чем того требовали обстоятельства. Он явно лучше усвоил урок, чем другой, но, как и тот, выговаривал фамилию лейтенанта – «Радфорт».

«Что за дело?» – чуть было не воскликнул Мильнович в крайнем изумлении, но вовремя взял себя в руки, осознав абсурдность подобного вопроса в такой момент. Он смотрел в лицо говорящего, всё ещё без малейшего понятия о существе дела. Так он и стоял некоторое время, пока до него не дошло, что надо же и ответить.

– Я полностью к услугам лейтенанта Рэдфорда, – сказал он обычным тоном, стараясь лишь не выдать своего удивления.

– Мы полагаем, что вы определились с секундантами, – парировал более молодой, к тому времени взявший ситуацию полностью в свои руки.

Ему пришлось повторить, так как Мильнович, казалось, его не услышал.

– Нет, я ещё не выбрал секундантов, – сказал он, поднимая голову. – Но я свяжусь с двумя своими товарищами без промедления.

Ему вдруг пришло кое-что в голову, что-то, что бросало свет на непонятную ситуацию – слабый неверный свет, который всё же был лучше, чем полный мрак. После еле заметной паузы, он добавил:

– Полагаю, лейтенант Рэдфорд говорил вам о тех замечаниях, которыми мы обменялись прошлым вечером за ужином?

Двое обменялись быстрым взглядом, в котором была заметна тень удивления, и снова более молодой овладел собой первым.

– Точно. Эти-то замечания и есть причина нашего появления здесь. Когда и где встретим мы ваших представителей? – вопросил далее хорошо подкованный юнец, столь бойко, словно это не был его дебют в роли секунданта.

– В отдельной комнате гостиницы через час, – ответил Мильнович, успевший восстановить самообладание. – Это вас устраивает?

– Вполне, – ответили оба хором.

– Два джентльмена, которых вы найдёте в указанном месте, к тому времени получат мои инструкции и смогут действовать от моего имени. Думаю, это всё, что вы желали знать. Доброго вечера.

Резкое клацанье шпор, безмолвный взаимный салют, и снова Степан Мильнович один в своей комнате, стоит около стола и смотрит на закрывшуюся дверь.

Краткое время оставался он так, прислушиваясь к удаляющимся шагам. Затем взгляд его оторвался от двери и остановился на свежих, грязных следах, что оставили после себя посланцы лейтенанта Рэдфорда. Он чувствовал в этот момент то, что французы называют «tombe des nues» («свалиться с облаков»). Даже если бы сам Рэдфорд ворвался в его комнату с обнажённым клинком, то и тогда бы он не был так поражён, как сейчас. Рэдфорд, не кто иной, как Рэдфорд, добродушный белокурый лейтенант с английским именем, чьей крови он жаждал менее всего!

В тот вечер они говорили о таком предмете, как церковный ритуал. Он пытался вспомнить, что же именно было сказано. Кто-то за столом спросил Рэдфорда, почему его не было за обедом.

– Потому что я торчал в церкви, – ответил Рэдфорд, – и в русинской церкви к тому же. Была моя очередь сопровождать людей и – вот невезенье! – как раз Вербное Воскресенье! Не было конца этой заунывности. Я уж думал, они вылижут пол дочиста своими поцелуями, – просто подвиг, скажу я вам, ведь уборка, по их понятиям, – излишняя роскошь.

– Полы в наших церквях моют перед каждым праздником, – заметил Мильнович и лицо его потемнело.

– А! Я и забыл, ты – один из них, Мильнович, – был беззаботный ответ. – Кстати, может быть скажешь, в чём смысл всех этих благословений хлеба, масла, или чего там ещё, над чем они бормочут молитвы? Попы после всё это съедают?

– Это не хлеб и не масло, – ответил Мильнович немного резко. – И попы это не едят. Это хлеб и соль, а благословение – это символ. Уверен, тебе лучше не высмеивать вещи, в которых ты ничего не понимаешь.

Рэдфорд что-то невразумительно ответил, и беседа потекла по другому руслу.

И это всё, что было! Кто, кроме завзятого бретёра, мог бы найти здесь повод для вызова? Если только это не было предлогом, за который хватаются, чтобы скрыть истинную причину ссоры? Мильнович хорошо знал, что подобные случаи нередки, особенно когда нежелательно являть всем взорам истинную подоплёку дела – например, если вовлечено имя женщины, тогда вполне обычная практика – ухватиться за первый попавшийся пустяк, который, по молчаливому уговору, и служит благовидным предлогом для rencontre (франц. поединок – прим. переводчика). Но сейчас эта теория не работала. Не только женщины не было между ним и лейтенантом Рэдфордом, но и, насколько он знал, вообще не было какого-либо серьёзного разногласия между ними. В это почти невозможно было поверить, настолько Рэдфорд не был похож на дуэлянта; но тут Мильнович вынужден был напомнить себе, что он знал своего нового товарища едва месяц, так как только в феврале Рэдфорд поступил в полк. Так что Рэдфорд легко мог оказаться кем угодно!

Обнаружив себя возле стола, Мильнович окунул перо в чернила, словно собираясь закончить письмо. Дважды перечёл он написанное, не понимая ни слова. Он уже не знал, что он собирался написать. Кроме того, какой был теперь в этом толк? Может статься, завтра утром понадобиться высказать что-то принципиально иное. Встреча будет очень ранней, конечно. И тут его осенило, что ему надо не сидеть здесь, а искать пару секундантов, раз уж эта дуэль, похоже, состоится.

Он снял со стены и снова надел свой сырой плащ, под которым на досках пола уже натекла лужица дождевой воды. Его сабля тоже висела на стене; он вытащил её из ножен и попробовал острие ладонью, чуть ли не смеясь над самим собой. Завтра утром, неужели? Даже теперь он не мог вполне серьёзно отнестись к этому.

В коридоре не было света, лишь отблеск лампы, горящей в окне дома напротив. Мильнович увидел, что кто-то сидит на верхней ступеньке. Он подошёл, и маленькая смутная фигурка поднялась, точно преграждая ему путь.