Он остановился и поглядел на Рэдфорда, но ответа не последовало.

– Рэдфорд, – на этот раз, несмотря на усилия скрыть это, его тон выдал муку той неопределённости, что гораздо хуже самой печальной уверенности, – мы же не дети. Неужели вы не понимаете, что после того, что вы уже сказали, не сказать больше, будет немилосердным? Скажите мне, честью вас прошу, всё, что услышали от доктора Брука.

– Не заставляйте меня, Мильнович. Доктор Брук сам скажет вам. Может быть, я что-то не так понял.

– Что поняли? Нет, вы мне скажите сейчас – в эту самую минуту. Слушайте, Рэдфорд. Сегодня утром, вы просили меня о прощении, так ведь? Ну, так знайте, я вас прощу, если вы мне скажите правду. Вы меня поняли? Это цена моего прощения. Быстро говорите, – вы не знаете, как вы терзаете меня, не можете знать, что это значит для меня.

Мильнович встал, говоря это, и стоял теперь прямо перед Рэдфордом. Рэдфорд медленно повернул голову и взглянул ему в лицо так, словно просил о пощаде. Но в том лице не было пощады, только страстное нетерпение и непреклонная решимость. Тогда он опустил глаза и начал говорить, словно помимо своей воли. Торопясь, он повторил всё, что услышал от доктора, не упустив ни малейшей подробности; выражение лица Мильновича убедило его, что утаивать что-либо было бы нечестно.

Мильнович оставался так неподвижен, слушая его, что, казалось, даже не дышал.

– И он положительно сказал, что я никогда не смогу пользоваться рукой? – спросил он гораздо спокойнее, когда Рэдфорд замолчал.

Рэдфорд только кивнул, он хорошо знал, что голос откажет ему.

– Но это означает конец моей карьеры, – сказал Мильнович, хотя и вслух, но обращаясь к самому себе. – Да, я понимаю. Всего он не сказал, но наполовину я угадал. Всегда лучше знать всё, чем наполовину.

Рэдфорд прикрыл глаза рукой, чтобы не видеть лица своего товарища. Не то, чтобы он боялся проникнуть в его мысли, но, несмотря на отсутствие в последних словах Мильновича признака волнения, что-то подсказало ему, что будет неуместно, почти неприлично, смотреть на него сейчас. Он слышал, как Мильнович вернулся к своему стулу и сел, и ждал, страстно желая, чтобы тот заговорил. Он не посмотрит на него, так он сказал себе, пока снова не услышит его голос. Но когда молчание затянулось, он отнял руку от глаз, не в силах больше ждать.

Ничего примечательного в Мильновиче не наблюдалось. Только его лицо как будто ещё побледнело, но эмоции ушли. Он сидел за столом, в точности как когда Рэдфорд вошёл, левая рука лежит на открытой книге, но он не читал, он смотрел прямо перед собой в окно, глубоко задумавшись и, очевидно, забыв о присутствии Рэдфорда. Глядя на него, Рэдфорд боялся заговорить, и всё-таки молчать было ещё хуже, любой ценой, он чувствовал, надо разбить это молчание.

– Если и вправду это так, – начал он осторожно, – я имею в виду, если и правда вам придётся оставить армию, – хотя доктор Брук такого не говорил – у вас есть какой-то план дальнейших действий?

Мильнович вздрогнул, словно его разбудили, и быстро повернулся на стуле.

– А вам на что? – сказал он почти грубо.

– А на то, что всё это из-за меня.

Некоторое время Мильнович гневно смотрел на него, каждый нерв и каждая мышца напряжены, словно он хотел вскочить со стула, но потом напряжение ушло. Он словно осознал себя. Прошло ещё несколько секунд, прежде чем он овладел собой настолько, что смог говорить.

– Не было времени составить план, – сказал он странно выверенным тоном. – Если всё так, как я предполагаю, мне придётся подумать над планом. Я ещё молод, и военная карьера не единственная в мире.