Я, ускорив шаг, пошел по направлению к двери, но за несколько метров до нее остановился: из-за двери слышалась странная возня. Пламя свечи дрожало, то ли от того, что у меня тряслись руки, то ли из-за сквозняка. Я медленно, как мне казалось, абсолютно бесшумно, подошел к двери и заглянул в щель.

Дядя лежал на кровати ногами к двери, его одежда, свернутая в комок, лежала на кресле у окна. Он не заметил моего присутствия. Сверху на нем сидела женщина. Она была ко мне спиной, я отчетливо видел ее белую обнаженную спину, узкие хрупкие плечи, ложбинку позвоночника. Светлые волосы струились вдоль ее тела. Женщина казалась белым пятном на фоне мебели из темного дерева и темно-синих стен. Это не была болезненная бледность или та бледность, которую городские модницы пытаются достичь для демонстрации своей благородности. Это была мраморная, бумажная, мертвенная белизна, от которой, казалось, и исходил этот холод.

Я стоял, прислонившись виском к дверному косяку, и не дышал, наблюдая за тем, как она поднимается и опускается, не издавая при этом абсолютно никаких звуков. Лишь ритмично скрипящая кровать и ускоренное дыхание дяди доказывали, что это мне не снится. Я слегка подался вперед и случайно толкнул дверь плечом, та издала едва слышный плаксивый звук. Женщина замерла, и с ней замерли и дядя, и я. В полной тишине она повернула голову, и мои глаза встретились с ее стеклянными, широко раскрытыми, как у рыбы, глазами. Те пару секунд, что она, не моргая, смотрела мне в глаза, казались мне вечностью. Когда умерла моя мать ее взгляд до того, как священник закрыл ей глаза, был таким же. Женщина, не прерывая зрительный контакт, начала медленно подниматься.

В ужасе отшатнувшись от двери, я сделал несколько шагов назад, после чего сломя голову бросился к себе в спальню. Уже на полпути, не прекращая бег, я обернулся: женщина стояла в дверном проеме и смотрела мне в след, ничего не говоря и не шевелясь, дядя, судя по всему, лежал на кровати в той же позе, в какой я его застал. Я ворвался в комнату и захлопнул за собой дверь, меня трясло. Я зажег еще несколько свечей и забрался на кровать, обнимая себя за колени.

В какой-то момент я уже было подумал, что мне все причудилось, приснилось, но ее взгляд так четко врезался мне в память, что любые сомнения отметались. Я смотрел на дверь и боялся, что ручка начнет поворачиваться, но ничего не произошло.

Горничная Мэри обнаружила меня утром, я спал сидя, что-то бормоча и дрожа всем телом. Все свечи догорели, а к обеду меня начало лихорадить.

– Вы придаете слишком большое значение тому, что вам приснилось во время болезни, – недоверчиво покачал головой Остин, – когда лихорадило моего отца, ему снилось, будто у него на голове танцуют черти.

– Будь это сон – я бы был счастливейшим человеком на свете, – выдохнул Мистер Беркли. Видимо, ему давно хотелось кому-то об этом рассказать, и этот монолог его успокоил. Сейчас перед Остином сидел не мрачный безумец, а просто несчастный старик, – если Вас утомили мои речи – не смею вас задерживать.

– Ничуть, – это была правда.

– Что же, – продолжил явно удовлетворенный этим ответом мистер Беркли, – первое, что я увидел после пробуждения – мой дядя, сидевший на краю кровати. Он с тоской держал меня за руку. Как только он увидел, что я открыл глаза – он тут же прижал меня к себе и позвал за доктором.

– Как ты себя чувствуешь, Микки? – спросил он, поправляя свои круглые очки в тонкой оправе.

– Нет поводов для беспокойства, – я попытался сесть, но крепкие руки дяди удержали меня, – Мэри не закрыла окна на ночь, вот меня и продуло.