Я ухожу в туалет и плачу. Мое подлое тело сразу предало меня. Душа – о ней и говорить нечего.

Подсознание давно играет со мной в кошки-мышки (иначе как объяснить то, что у него всегда мамин голос). Память давно шалит. Что мне осталось? Только разум.

На ум приходит сцена из «Формулы любви» (мама очень любила этот фильм). Та, когда Калиостро, собираясь застрелиться, говорит о том, что ему остался только разум, и возомнил, что он и есть Бог.

Мой разум тоже возомнил о себе что-то подобное?

Вечером, после работы, я принимаю решение: один раз без задней мысли позволю выразить тому, кто меня спас, свою благодарность.

Разум тут же шипит на меня: «Не забывай, кто перед тобой». Но впервые на моей памяти я рычу на него в ответ: «Я не забываю. Но за спасение принято благодарить».

Отблагодарю его один раз и позволю себе забыть. Эдакий компромисс между моим разумом и честью.

Придя в однушку, чувствую на себе настороженный взгляд пса, желающего оценить, в каком настроении хозяйка.

– Пойди сюда.

Но в этот раз в первые мой приказ исполнен лишь частично. Он идет, но не приближается на расстояние удара.

– Иди сюда. Я хочу попросить прощения. За то, что случилось после того, как ты спас меня. Незнание не освобождает от ответственности.

Поэтому я хочу искупить свою вину и выразить благодарность.

Пойди оденься и приходи в комнату. Я жду тебя.

Он подчиняется.

Окидываю его взглядом и думаю о том, что уже отвыкла видеть его в одежде.

– Присядь на кровать.

Когда это исполнено, встаю перед ним на колени и снимаю ботинки с его ног. Сама, своими руками. Потом стягиваю носки и принимаюсь массировать ступни.

– Откинься на спину, расслабься. Я не ударю. Слово даю.

Он ложится, раскидывается, глаза закрыты, голова повернута в бок, грудь вздымается, прикрытая тканью синей рубашки с пуговками.

Сначала массирую ступни, потом забираюсь на кровать и ложусь с ним рядом на бок.

Провожу ладонью по гладко выбритой щеке (помнит, как я наказала его однажды за щетину, а потом купила ему отличный бритвенный станок). Касаюсь кончиками пальцев его ушной раковины. Соскальзываю на шею. Двумя руками начинаю массировать шейные позвонки.

Потом целую в мочку уха.

– Приподнимись. Вот так. Давай снимем рубашку. Ну-ка, не торопясь.

Сначала расстегнула верхнюю пуговку, чуть оттянула воротник рубашки и поцеловала в шею, потом чмокнула в подбородок, на котором только сейчас заметила маленький шрамик.

Расстегнула еще одну пуговку, поцеловала в кадык и в Адамово яблоко.

Расстегнула третью, четвертую, пятую, и так до конца. Приспустила рубашку с плеч, погладила их, от чего волоски на груди, которую я вижу, встали дыбом.

Реакция его тела на меня все та же. Как женщине, мне это льстит.

Провожу несколько раз ладонями по его животу и только потом окончательно снимаю рубашку.

Горошинки-соски наверняка еще помнят экзекуцию с горячим воском, поэтому ласкаю их языком, губами, пальцами, доставляя удовольствие, не делая больно.

Прислоняю ухо к груди. Сердце бьется часто, как птица рвется на волю.

Я глажу его по волосам.

– Успокойся.

Следующим номером стягиваю с него брюки, обнажая ноги. Бедра влажные, хотя в комнате не жарко.

Дыхание стало чаще.

– Не возбуждайся. Я пока не планирую иметь тебя.

Сказано мурлыкающим тоном, но по тому, как мгновенно на ресницах появились капельки, я умудрилась сделать больно. Оказывается, у меня целый арсенал слов-холодного оружия, которое колет, режет, ранит… его душу.

Быстро целую его в нижнюю губу, а ладонью стираю невыплаканные слёзы с его плотно закрытых глаз.

– Ну прости меня. Пойми, это непросто, когда спасением ты обязана…