Не могу выкинуть из головы образ её округлившегося живота. Тот момент у ателье, когда впервые понимаю, что она носит моего ребёнка. Внутри что-то взрывается, вспыхивает огнём — болезненным и ярким. Шок, растерянность, ярость на себя, и чувство, которое не описать словами: первобытное, жадное, безумное.

Она носит моего ребёнка. Нашу дочь.

А я не знаю об этом.

Сколько ночей она проводит одна, глядя в потолок, мечтая или боясь, переживая эти моменты в одиночестве? Представляю её в маленькой квартире у моря во Флоренции — как она сидит у окна, гладит живот, шепчет что-то малышке. Она справляется без меня, без моей поддержки, без моих рук, которые должны держать её, защищать, чувствовать первые толчки нашей девочки.

Я пропускаю всё самое важное.

Когда она сказала мне, что у нас будет дочь, во мне что-то треснуло и сломалось окончательно.

Мы с Викой мечтали о втором ребёнке больше десяти лет. Я видел её слёзы, отчаяние после каждого отрицательного теста, после каждого похода к врачу. Она винила себя, а я винил себя за то, что не могу ей помочь. Когда наши отношения начали рушиться из-за этого, я запретил себе думать о детях. Просто запретил. Не хотел причинять ей ещё больше боли. У нас есть Ромка — вырос замечательный парень! А дочка… или второй сын… Значит, не судьба. Так я решил тогда, просто чтобы девочка моя перестала плакать.

А теперь, когда мы разведены, когда она смотрит на меня, как на чужого, я узнаю, что она носит мою дочь. Нашу девочку. Малышку, которую я даже не смею мечтать потрогать сейчас, почувствовать её движения, услышать, как бьётся её крошечное сердце. Я пропускаю столько моментов — всё пропускаю.

Не видел, как Вика узнала о беременности, не видел, как она плакала и улыбалась, обнимая себя руками, защищая новую жизнь. Не был с ней, когда она смотрела на экран УЗИ, впервые слыша стук маленького сердечка. Сергей только что в «Праге» выкладывал мне кусочки её жизни — Лондон, Флоренция, одиночество, — но этого мало.

Я должен был быть там. Должен был видеть её глаза, полные слёз и надежды, слышать её шёпот, когда она узнала, что ждёт девочку, прижиматься ухом к её животу и ощущать те первые, еле заметные толчки нашей малышки.

Но я ничего из этого не разделил с ней. Ни единой эмоции. Я слеп, глух, жесток.

Сжимаю руль сильнее, чувствуя, как боль в груди становится невыносимой. Я сам лишил себя этих моментов. Лишил Вику того, что должен быть рядом. А она всё сделала сама, справилась, выносила беременность, защитила нашу дочь. Она сильна там, где я слаб.

Вспоминаю её сегодня утром в квартире — как она сидит на диване, хромает, но держится, как её голос дрожит от гнева, когда она кричит, что я не заслужил знать. И она права. Я не заслуживаю. Но остановиться уже не могу. Не теперь, когда знаю.

Светофор мигает красным, останавливаюсь, глядя на пустую дорогу впереди. Москва засыпает, а я не нахожу покоя.

Сегодня я продавливаю поставщика одним звонком. Затем в «Праге» чуть не разбиваю Сергею лицо за его «Я не знал точно, она скрывала живот». Он должен знать! Я плачу ему, чтобы он знал всё. Теперь он принесёт полный отчёт завтра, но даже это не вернёт мне того, что я уже потерял.

Хочу вернуть время назад. Вернуться в тот самый миг, когда она впервые узнаёт, что беременна. Увидеть её лицо, слёзы, улыбку, когда она обнимает себя, шепчет что-то малышке. Быть с ней в кабинете врача, держать её руку, смотреть на экран УЗИ, слушать стук маленького сердца. Прижаться к её животу, почувствовать первые толчки, шептать нашей девочке, что я здесь, что никогда её не оставлю.