Я моргаю, отгоняя видение, но сердитое отцовское лицо не дает расслабиться. Его пальцы крепко стискивают ручку чайной кружки, когда особенно крикливый журналист швыряет вопросы из-за задернутых штор гостиной.

Я неловко ерзаю, мечтая, чтобы мама и Оливия вернулись из участка. Смотрю телефон, игнорируя все сообщения от друзей, которые видели новости, – у меня дюжина пропущенных звонков от Джеммы, – и проверяю время. Утро перетекло в полдень, принеся липкую жару.

– Они должны скоро вернуться, – я пытаюсь завязать разговор.

Отец не отвечает, хмуро прихлебывая чай. Мне становится совсем грустно. Когда-то я наивно надеялась, что если Оливия вдруг вернется, то наша семья станет прежней, лед между отцом и мной растает. Этого не случилось. На самом деле наши отношения стали еще более холодными и зыбкими, чем раньше.

Отец отдалился от меня после похищения Оливии, и на то есть причина. У меня никогда не хватало смелости заговорить об этом. И, наверное, не хватит.

Я ищу, что бы такое сказать, но никак не подберу слов, которые всё исправят. Я не могу вернуться назад и отменить свое решение сообщить в полицию. Но даже если бы и могла, то не стала. По крайней мере, сейчас, когда дом окружен целой толпой, мы в безопасности. Оливия в безопасности. Разве для отца это не важно?

– Человек в маске теперь не посмеет напасть.

Отец отводит взгляд. От этого небольшого демарша у меня внутри всё сжимается. Вряд ли он поверил, что в тот день я правда видела кого-то возле дома Флоренс. Похоже, отец считает, что я всё выдумала, чтобы появился повод срочно вызвать полицию. Для отца главное – всё контролировать лично, а я лишила его такой возможности, когда ослушалась приказа не привлекать полицейских. А может, он боится, что промедление с вызовом полиции ударит по его репутации.

Открывается входная дверь, и в гостиную врывается волна шума, щелканье камер и возбужденный рев. Дверь захлопывается, волна отступает. Я снова представляю себе тараканов, ползущих из леса, шлепающихся с деревьев.

На пороге появляется измученная мама.

– Стервятники, – шипит она. – Как же я хочу, чтобы нас оставили в покое.

Папа утешает ее, бросая на меня обвиняющие взгляды, и я краснею.

В гостиную входит Оливия, хмуро уставившись на стопку листовок в своих руках. Господи, как же она ослепительно красива. Абсолютно симметричное лицо с угловатыми скулами, длинные густые загнутые ресницы. Я была права насчет ее волос: чтобы вернуть им былое шелковистое золотистое совершенство, понадобились только душ и расческа.

Папа поворачивается к ней:

– Привет, милая.

И в этих двух словах, обращенных к Оливии, столько тепла, которого не досталось мне за последние полчаса.

Но она не отвечает, потому что поднимает глаза, видит меня и расплывается в широкой белозубой улыбке:

– Ты здесь.

Она протискивается мимо мамы, не обращая на папу никакого внимания. Я встаю с места. Она обнимает меня, я тоже обнимаю ее стройную фигуру, листовки в ее руках сминаются, оказавшись между нами. Я испытываю небольшое удовлетворение от того, что Оливия проигнорировала отца и бросилась прямо ко мне. Такое же чувство испытываешь, когда кошка тычется носом и устраивается именно на твоих коленях. Когда тебя выбирает дикое и такое желанное существо.

Я вдыхаю сладкий аромат ее вишневого шампуня. Через плечо Оливии я вижу, как мама и папа переглядываются, и она одними губами шепчет ему: «Ничего». Вчера мама сказала мне, что надеется сегодня по дороге в полицейский участок и обратно вытянуть из Оливии побольше информации. Поскольку сестра уже взрослая – ей двадцать девять, то полиция не обязана делиться с нами подробностями расследования или докладывать всё, что Оливия рассказала про плен. Так что мы почти ничего не знаем. Каждый раз, когда кто-то из нас заговаривает с ней об этом, она с удивительным спокойствием превращается в безмолвную бронзовую статую. Теперь, окончательно осознав реальность возвращения дочери, мама отчаянно хочет знать, что произошло. Папа, напротив, жаждет жить как ни в чем не бывало. Вчера, когда я уезжала от родителей, они спорили: мама настаивала, что нужно вызнать больше подробностей, а папа убеждал ее прекратить это. Но я тоже хочу знать. Конечно, никто из нас до конца не поймет, как прожила Оливия эти последние шестнадцать лет. Но и решение оставаться в неведении тоже не принесет пользы.