– Это я хочу, чтобы ты был там. Ты нужен мне.

Оскар отводит глаза, и на секунду я правда думаю, что он откажется. Но он кивает, и напряжение немного спадает.

– Я буду.

Он обнимает меня и целует в макушку:

– Прости, сам не знаю, что на меня нашло. Конечно, я поеду.

Стоунмилл всего в получасе езды от Фрома[9], но путь до родительского дома мучительно медленный. Я в нетерпении дергаю коленкой, мне требуется вся сила воли, чтобы не накричать на Оскара, не приказать ехать быстрее.

Бросаю взгляд на телефон. Еще нет и семи утра, но начинаются школьные каникулы, и мы оказываемся в ловушке среди потока машин. Их багажники забиты чемоданами и досками для серфинга.

Пока мы приближаемся, меня распирают эмоции: страх, тревога, радость, жгучее нетерпение… Тошнит, грудь болезненно сжимается. Легкие словно стянуты веревками с привязанными к ним камнями, и при каждом вдохе камни давят, веревки натягиваются и выпускают весь воздух. Тогда, как советовал мой прежний психотерапевт, я начинаю перечислять цвета, которые вижу, сосредоточившись на них, а не на чувствах, давящих со всех сторон.

Мы подъезжаем к Блоссом-Хилл-хаузу. Взгляд сначала притягивает цветущая вишня возле дома моего детства, потом стены из кремового известняка. Странно, что нет полиции. Первые несколько недель после похищения Оливии перед родительским домом стеной стояли журналисты. Мы подходим к темно-синей двери с молоточком в виде золотой пчелки. Сердце болезненно колотится о ребра. Дверь открывает папа. Он сразу начинает говорить, я вижу, как сверкают его белые зубы, но не могу уловить смысл слов: они кружатся вокруг, как падающие лепестки. Рассматриваю его темно-синюю пижаму. Седеющие волосы кофейно-коричневого оттенка. Глаза цвета морской волны. Отец отступает в сторону, и, если бы не подталкивающее твердое и теплое прикосновение ладони Оскара к моей талии, я так бы и осталась стоять на пороге как вкопанная. Меня ведут в гостиную. Я сажусь и тереблю туго пришитые пуговицы на горчичной обивке «честерфилда»[10] – это успокаивает. Я жду. Колено Оскара прижимается к моему. Он что-то шепчет на ухо, тихо и успокаивающе. Я сосредоточиваюсь на кувшине охряного цвета на серванте из слоновой кости.

В дверях возникает молочно-белое лицо матери с округлившимися водянисто-серыми глазами, светлорыжие пряди выбиваются из конского хвоста. Она отходит в сторону, чтобы пропавшая сестра предстала передо мной во всем золотистом сиянии.

Передо мной стройная женщина. На ней рубашка оверсайз в красно-синюю клетку – слишком широкая в плечах и талии – поверх черных легинсов. Растрепанные светлые волосы до пояса собраны в узел. Я узнаю ее, как припоминаешь члена семьи, которого видишь только на свадьбах и похоронах: смутно и вместе с тем отчетливо. Я вижу в этой женщине черты той девочки, которую любила. В ее лице в форме сердца и в луке Купидона[11]. В высоких скулах и ямочках на щеках. В длинных ресницах и блестящих голубых глазах. И только ее взгляд мне незнаком. Дикий и слишком спокойный. Расчетливый и отсутствующий. Испуганный и нетерпеливый.

Я не могу вспомнить ее голос. Я никогда не хотела забывать его, но воспоминание о нем исчезло, сошло на нет, словно синяк. И я не могу вернуть его к жизни. Я пытаюсь придумать, что бы такое сказать – значительное и глубокомысленное. Но слова теряются, тают на языке сахарной ватой и, так и не успев оформиться, исчезают как сахарная пудра.

– Кейтлин? – зовет женщина. Оливия. У нее уверенный серебристый голос, похожий на летний дождь. Я ждала, что она скажет «Китти-Кейт» – так меня называла только сестра. И все же в горле встает плотный твердый ком. Я делаю глубокий вдох.