Россини понимал, что они неизбежно обрушатся на него с критикой. Поэтому вместе с либреттистом Чезаре Стербини он решил дать своей опере другое название: на первых афишах она именовалась «Альмавива, или Тщетная предосторожность». На этом Россини не успокоился и написал к либретто «Обращение к публике», в котором пояснил, что ни в коем случае не стремится к соперничеству с «бессмертным предшественником» и специально потребовал написать новые стихи и добавил новые музыкальные сцены. Однако, как покажут дальнейшие события, это было поистине тщетной предосторожностью!

Сфорца-Чезарини поставил композитору сжатые сроки: к середине января – всего через пять недель после подписания контракта! – он должен предоставить готовую партитуру. В итоге Россини, известный своей невероятной продуктивностью, завершил шестьсот страниц «Севильского цирюльника» на две-три недели раньше! По одной из версий, чтобы успеть в срок, он нанял соавтора для написания речитативов – фрагментов напевной речи (в числе подозреваемых – певцы Мануэль Гарсиa и Луиджи Дзамбони, а также дирижер «Арджентины» Пьетро Романи), но сохранившийся автограф партитуры выполнен почерком одного человека – самого Россини. На деле ускорить работу могло использование им музыкальных фрагментов из других своих произведений, а также то обстоятельство, что композитор давно задумывался о создании оперы на сюжет Бомарше и некоторые мелодии могли уже сложиться в его голове – оставалось только доверить их бумаге и чернилам.

Композитор поселился в одном доме со Стербини и Дзамбони, будущим первым исполнителем партии Фигаро. У каждого имелась отдельная комната, выходившая в общую гостиную с пианино. Это счастливое обстоятельство было гениальным решением тайм-менеджмента: все главные помощники находились в круглосуточной доступности для Россини, и ему не приходилось тратить время на дорогу, чтобы посоветоваться с либреттистом или послушать пение солиста. Россини и Стербини едва успевали поесть и отдохнуть и спали на диване, не раздеваясь, а по словам самого маэстро, во время работы над «Цирюльником» он даже не брился: «Для того чтобы побриться, мне пришлось бы выйти на улицу, а если бы я вышел, то уже не вернулся бы вовремя».

Можно представить, насколько напряженной была работа! Посреди гостиной установили большой круглый стол, за которым сидели Россини и шесть-семь театральных переписчиков. Он с невероятной скоростью заполнял нотами лист за листом и, даже не перечитывая, передавал помощникам, которые тут же писали оркестровые партии. Любопытно, что за свой кропотливый труд композитор получит весьма скромное вознаграждение – всего 400 римских скудо (почти всем артистам, выступавшим на премьере оперы, полагался гонорар в два-три раза больше).

Но… что же и когда пошло не так?

Несчастья начали преследовать оперу за две недели до премьеры. Шестого февраля 1816 года Сфорца-Чезарини скоропостижно скончался от осложнений после простуды, которую по иронии судьбы подхватил в собственном театре, где постоянно жаловался на жуткий холод. А накануне утром он как раз посетил первую репетицию «Севильского цирюльника»…

Это событие потрясло весь театр, ведь импресарио было всего 44 года, хоть он и выглядел старше своих лет. И все же предаваться долгой скорби было некогда: до премьеры, которую теперь надо провести достойно хотя бы ради бедствующей вдовы и сирот, оставалось совсем ничего. Едва ли кто-то мог предположить, что смерть директора театра окажется предвестником одного из самых сенсационных оперных провалов в истории.

В день икс, 20 февраля 1816 года, с самого начала все пошло не по плану. Дирижировавший в тот вечер Россини предстал перед зрителями в коротком испанском пиджаке (который позже французы станут именовать «фигаро») орехового цвета с золотыми пуговицами. Экстравагантный костюм был подарком к премьере от неаполитанского импресарио Доменико Барбайи, с которым Россини связывало давнее сотрудничество. В зале тут же послышались первые насмешки. Разве пристало композитору появляться в столь нелепом виде, какую музыку он может написать? Неудивительно, что при таком настрое римская публика, как отмечал Стендаль, «нашла начало оперы скучным и значительно уступающим творению Паизиелло».