А теперь, когда я выхожу за границы всего материального и продолжаю свой путь прозревшим и свободным, механизмы в ее голове со скрипом прокручиваются в той плоскости, в которой ее саму уложили, усадили или наклонили, намотав волосы на кулак. Раз-два и дело в шляпе. А если что-то пошло не так, то можно просто стереть салфеткой. Оба получают то, что заслужили, – ничто в квадрате. Я же получаю то, к чему им никогда и не снилось прикоснуться, – искусство в его чистом и первозданном виде. Беспроигрышный вариант, если не играть.

Что ни говори, а прошлого и впрямь слишком много, и с каждым проходящим днем будет становиться все больше. Всепоглощающая опухоль, которая в итоге становится размером с целую жизнь. И с этим ничего нельзя поделать, как не бейся головой об заклад и к какому хирургу не обращайся за помощью. Конечно же, я совру, если скажу, что не вспоминаю Рину время от времени. Это происходит само собой, непроизвольно. Стоит мне зайти в какое-нибудь бистро или кафе, чтобы перекусить, и неосторожно взглянуть на диван в потертой полосатой бело-оливковой обивке, как я сразу вижу нас, пережидающих грозу и ютящихся на нем в ласковых объятиях друг друга (тогда я даже начинаю скрытно посматривать на стеклянную дверь – вдруг на ступеньках вновь промелькнут знакомые мне ноги, а секундой позже в проеме появится и фигура). Или, проходя мимо какого-нибудь облезлого уличного закутка, вдруг осознать, что именно тут мы стояли и ссорились из-за несуразной мелочи, а после, поняв неимоверную глупость произошедшего, мирились и раздавали обещания. Да, я вспоминаю Рину, но все чаще не как отдельную личность, которая продолжает где-то ходить, что-то есть, с кем-то спать и тд., а как неотъемлемую часть всего моего прошлого: головокружительного, будто вышедшая из строя карусель, спутанного, подобно клубку вязальных ниток, и в один миг отвалившегося от меня, как изношенная чешуя.

Порой меня спрашивают, есть ли у меня кто-нибудь, но никто никогда не спрашивает, люблю ли я кого-нибудь? Да, я определенно в любви. Я преисполнен ревностной любовью к зарубежным философам и художникам, к скульпторам и архитекторам прошлого, к давно умершим музыкантам, к писателям и поэтам минувших эпох. Я воспаряю над всеми ними на пышных крыльях своей безграничной и всеохватной любви. Но ведь совсем не об этом поставленный передо мною вопрос, правда? Он о том, растекаются ли по моим венам жгучие гормоны любви не метафизической? Бьется ли в моей груди сердце ради кого-то осязаемого? Засыпаю или просыпаюсь ли я с мыслями о ком-то конкретном? Нет, но так было когда-то. Я любил самоотверженно, нараспашку, беспамятно. Любил больше, чем способно вместить в себя любое искусство. Любил так, как не любил ни одну из женщин, с которыми бывал, так, что до испуга сводило кишки в брюхе, а ноги подкашивались от одного пойманного взгляда глаза в глаза. И теперь, после всего, я твердо знаю, что способен на это чувство. Во всех его великих проявлениях.