Отныне каждый сегодняприбывший сразу же заносится в красную книгу, а завтрауходящий вычеркивается из нее, как навсегда сгинувший вид млекопитающего. Высунувшись по пояс из окна одиннадцатого этажа, точно птица без крыльев, норовящая пуститься в полет в один конец, ты смотришь вниз, в ночную пучину, на проплывающие мимо фосфорические огни, полыхающие отсветы стали и мерцающие стекла. Все еще стараешься отыскать выход из зверинца. По старой памяти. Но его попросту нет. Все вольеры закрыты на чугунные замки, а ключи выброшены куда подальше. В мисках тухнет недоеденный с утра корм, и в поилках сухо.

Пусть же вспыхнет то, что обречено сгореть дотла.

Прошлого слишком много, и оно то и дело дает о себе знать в формате колких воспоминаний, бережно собранных и расставленных мною в строгом алфавитном порядке, но почти всегда появляющихся не ко времени и не к месту, как взрыв праздничной хлопушки на похоронах. И они, эти воспоминания, в особенности долгими и холодными ночами, а может статься так, что и на следующее утро, продолжают нависать надо мной угрожающе и мрачно, подобно гробовой доске. А самое главное – непонятно, что с ними делать. Ну, разве что попробовать переложить их на бумагу, чтобы сам вопрос переместился в другую плоскость. Все-таки, что делать с исписанной бумагой, решить куда проще, ибо бумага осязаема и доступна к безвозвратному уничтожению в случае чего. Посему я делаю то, что должно делать писателю, – предстаю перед читателем в своей полной душевной наготе.

Порой меня спрашивают, есть ли у меня кто-нибудь, но никто никогда не спрашивает, люблю ли я кого-нибудь? Растекаются ли по моим венам жгучие гормоны любви, бьется ли в моей груди сердце ради кого-то, засыпаю или просыпаюсь ли я с мыслями о ком-то? Девушка, лежащая в моей постели, тому не исключение. Она тоже спросила, есть ли у меня кто-нибудь, прямо перед тем, как отойти ко сну. Забавно, что именно тогда, а не несколькими часами раньше. Если по существу, то эта официанточка из кафе, в которое я сегодня заглядывал – миленькая, худенькая и слегка курносая девушка с каскадом густых черных волос, – не вызывает во мне ничего, никаких светлых и трепетных чувств. Никакой любви и подавно. Да она ей и не нужна. А если бы и была нужна, то я бы все равно не смог ей ее предложить: в последний раз любовь выжали из меня до последней капли. Досуха.

Я пишу эти строки и смотрю, как монотонно вздымается ее грудь под навалившимся одеялом. Небесный купол, под которым стенают звезды. Виниловый проигрыватель с заезженной пластинкой внутри. Всякий раз, когда она выдыхает тонкую струйку воздуха, я слышу, как где-то скулит судьба, и все чувства зарываются в грязь, подобно навозным жукам. Простыни образцово чистые, как и лист бумаги передо мной, а сам я то ли торжественно возведен в степень, то ли категорично низвергнут в полный ноль. В двух словах – странные ощущения.

Отчетливее всего я помню себя загнанным в угол и прижатым к стене собранными чемоданами Рины, но продолжающим танцевать, как тряпичная кукла, которую дергают за ниточки чьи-то незримые пальцы. Моя голова опущена, мои руки бессильно болтаются вдоль туловища, мои ноги подкашиваются, но я продолжаю плясать не жалея сил, хотя музыка давно уже смолкла, и мне никто не аплодирует. Обратив взор в пустой зрительный зал, я ясно вижу тот день, когда она впервые зашла в мое жилище, наступив на единственную из всех клавишу паркета, которая грубо фальшивит. Как застыла, застенчиво переминаясь с ноги на ногу, в дверном проеме комнаты, выхваченная скупым светом напольной лампы и медленно поплывшая робкой полутенью по голым стенам и потолку. Помню, как я задернул шторы, чтобы она не досталась чужим, огрубевшим глазам, как распростер свои руки и она набросилась на меня, а наши тени начали водить хороводы в долгом ожидании первых солнечных лучей. Вся затерянная, невинная красота мира была сосредоточена на кончиках наших пальцев и самоотверженно блистала в полусумраке жизни. Я думаю, если бы Господь действительно ходил над всеми нами или среди нас, он бы подписался под каждой строкой, что когда-либо осмеливалась появиться из-под моего пера.