На излете той ночи мне виделось, как вместе с Риной, mano a mano11, я вхожу в священные земли, в существование которых раньше отказывался верить. Вот золотистый свет переливается на морских камнях, и белокурые волны ритмично накатывают на берег, а небеса обильно рассыпают перед нашими ногами цветочные лепестки. Мы стоим лицом к лицу, мы так близко, что я чувствую жар ее тела. Она смотрит на меня глазами, сияющими от любви. Чистыми, как надзвездная акварель. Ее запах – чувственный мирабилис. Ее прикосновения – мягкий бархат. Ее губы – душистый мед, утоляющий мой голод…

Среди десятков, сотен женщин, которых можно видеть ежедневно, изредка попадается та, что без спроса забирается к тебе под кожу и просачивается в душу. Быть может, все дело в блуждающей искорке ее глаз или в их лучистой невинности, в сентиментальной осанке или ласковом голосе, в изящных запястьях или тонких лодыжках. Кто знает наверняка? Просто порой такая женщина появляется из ниоткуда, и ты сразу же все понимаешь. Любовь невозможно постоянно держать в запертой клетке, как домашнюю канарейку, и упрашивать перестать чирикать в безлунную ночь. Любви всегда нужен выход. Ей всегда нужен тот, к кому она могла бы устремиться навстречу на попутных ветрах. А дальше остается лишь надеяться и верить, что с противоположного конца не спустили с поводка бешеного трехголового пса.

Иногда, шатаясь по окраинным улицам в нахлынувшем приступе невесомой грусти, я невольно вспоминаю, как чувствовал себя вместе с Риной. Я так одурел от неразборчивых людских лиц, от пустых, повторяющихся событий и того, с каким пиететом о них говорили окружающие, что появление Рины в моей жизни стало настоящим избавлением, спасительным подарком откуда-то свыше. Вечерами я показывал ей эти непритязательные петляющие улочки, ставшие моими верными спутниками и друзьями еще в юности, впитавшие мои ранние мечтания и раздумья о будущем. Улочки, сделавшиеся моим безопасным убежищем во времена ураганов и бурь. Улочки, чье тихое обаяние никто не мог понять и почувствовать, потому что никто не всматривался в их истомленный лик так же долго, тщательно и с тем же любопытством, что я. Никто, кроме Рины. Наши прогулки почти всегда продолжались вплоть до звонкого щебетания предрассветных пташек, напоминавших нам о скором восходе, который, в свою очередь, заставал нас обоих растерянными и совершенно неготовыми к его появлению.

Моя волшебная дева-муза. Каждым поцелуем она вдыхала в меня жизнь. Каждым словом она примиряла меня не только с самим собой, но и с целым миром. И хотя реальность все еще никуда не пропадала, в опиуме любви я стал абсолютно нейтрален к ее убогости: меня ничто не возмущало, не раздражало и не злило. В опиуме любви я почти на четыре года сделался улыбающимся слепцом, таким радостным от потери собственной зрячести, что готов был в любой момент запеть во всю глотку, до хрипоты, напрочь позабыв о том, что у меня, вообще-то, отродясь не было ни музыкального слуха, ни певческого таланта. Счастливо поющий слепец. Что же, за полученное умиротворение меня устраивала такая пустяковая цена.

Мультиинструменталист, человек-оркестр, день за днем одной рукой я без устали тарабанил мажорные гаммы на новехоньком ксилофоне, а другой – бренчал французские романсы на гавайской гитаре; ногами я отбивал ритуальные шаманские ритмы, набрав охапку воздуха в легкие и голося во весь опор с незыблемым ощущением того, что наконец-то у моего концерта появился достойный слушатель. Но в пылу страстного выступления я совсем не заметил, как на моей гитаре одна за другой начали рваться все струны, новехонький ксилофон успел порядочно запылиться, а купленный билет измятым сдали обратно в кассу.