– Куда путь держите? – спросил пастух. – На торговцев вы не похожи.

– Значит, разбойники, – буркнул Иуда, но тут же смилостивился. – Садись, посиди с нами, может, что интересное расскажешь.

Пастух улыбнулся и, следуя приглашению, опустился у тлеющего костра.

– Не мерзнете? – поинтересовался он.

Иуда, уже деловито резавший сыр, и здесь за всех успел ответить:

– А мы греемся мыслью, что лучше холод ночи, чем жар геенны огненной. Мы ищем невидимое и познаем незнаемое, а это согревает.

– А, понял, – проповедники вы.

– Ну да, праздношатающиеся, ты правильно подумал.

Пастух вновь засмеялся.

– Догадлив ты…

На непринужденный разговор потянулись и все остальные, привычно рассаживаясь полукругом, вбирая в себя рассеивающееся тепло костра. Круг замкнул Учитель.

Пастух с любопытством поглядывал на них, спокойно перенося хмурые взгляды заспанных мужей.

– Не возражаете, если я немного посижу подле вас, посмотрю, может и спрошу чего-нибудь? – проговорил он.

– Мы никого не гоним, – ответил равви. – Посиди, раз тебе любопытны. Скоро и завтрак готов будет.

– Отчего тебе на нас посмотреть захотелось? – поинтересовался недовольно Иаков, отнюдь не обрадованный новому едоку.

– Как же, – отвечал пастух, – у нас народ вокруг наперечет, всем известный. И занят он исстари одним и тем же делом, а вот таких, вроде вас, я давно не встречал. Любопытно.

– А каких таких?

– Ну тех, кто ищет то, чего нет, или то, чего не видно.

– Что-то мы не поймем: о чем это ты? – с угрозой в голосе произнес Шимон.

– Да мы тут пошутили с товарищем вашим, – стал оправдываться пастух.

– Иуда, опять ты людей смущаешь? – пророкотал Шимон.

– Перестаньте, – прервал их Учитель. – Человек сказал то, что думал, и хорошо. Мы идем не за тем, за чем следуют обычно люди, пустившиеся в путь. Мы не торговцы, не воины, не мытари. Мы ищем то, чем живет дух человеческий.

– А стоит ли из-за этого время терять?

– Мы же люди. И звери ищут пропитание себе, и создают семьи, и заботятся о детях своих. Но нам дан разум и дана способность речи. Только человек может пахать землю и строить храмы. Только он один способен, отрываясь от телесного, обращаться мыслью к бесплотному. В этом весь человек.

– Я в молодости думал об этом, – признался пастух. – Что я могу иметь свое? Я должен любить Храм и ненавидеть римлян. Молиться словами, мною не созданными, желать то, что мне не понятно, и отрицать то, в чем не сведущ. Не я выбираю, мне подбирают.

Учитель промолчал, ученики же разом заговорили, зашептались.

– А как иначе! – вскричал Нафанаил. – Если б каждый выбирал сам, что осталось бы от заветов наших предков? Кому-то понравились бы римские обычаи, другому греческая ересь, третий женился бы на самаритянке, и так капля за каплей от народа и духа нашего ничего бы не осталось!

– А ты как считаешь, равви? – спросили ученики.

– И я думаю о том же: что лучше? Отгородиться от чужого, чтобы сохранить свое, сокровенное, либо растворить это сокровенное в других народах? Или, может быть, низвергнуть все окружающее и, создав мир, очищенный от скверны, заменить им все остальное?..

– И как же ты решил?

– Но где взять силы, чтобы, создав новое, сказать: это и есть лучшее? Разве ты сможешь быть уверен в том, что не родятся новые люди, которые скажут: «А мне то и то – не нравится!» Что тогда делать?

– Почему ради них должны беспокоиться те, кто и впрямь создадут сверхлучшее? Пусть будут благодарны и приемлют, – отвечал Маттаф.

– И скажут они тогда, – тут Учитель улыбнулся пастуху, – «что я могу иметь свое?» А ведь хочется сделать свободной душу всякого, и как ужасно сознавать, что и ты можешь, пусть ненароком, наступить в слепой уверенности на чувства и мечтания тебе подобного, хоть и несогласного с чем-то человека, причинив ему ненароком зло.