Где приумолкли соловьи.
В листву звенящую заройся,
Пролейся в чопорный лопух!
А я останусь в беспокойстве
Хранить твой чистый, свежий дух.
«Напиши обо мне…»
Напиши обо мне,
Пусть не лучшие в мире стихи,
Напиши в черновик,
Что была, как смородина, сладкой, —
Может, в эту тетрадь,
Где словесной полно чепухи,
Глянет сердце твоё
И меня приласкает украдкой…
«Сладчайшая! Сама сластёна…»
Сладчайшая! Сама сластёна,
Покоящая на краю
Вовне постылого закона
Чужую голову мою.
И для меня давно не новость,
И естеству не вопреки:
Плакучих рук твоих таловость
Вдруг превращается в силки.
Я вырваться из них бессилен,
А наяву – не захочу,
Во сне, как заяц-простофиля,
Истошным голосом кричу.
Как странно, что не устрашает
За здорово живешь пропасть.
А сердце тщетно вопрошает:
Татьяна, ты ли, та ли?
Сласть!
Оглянись!
Я тебя проводила, и стали слышней
Песни пеночек в утренней роще,
Но скажи, почему мне дышать не вольней
И глядеть на былое не проще?
Я давно разлюбила тебе потакать,
Поубавилось гневного пыла,
Но, увы, не легчает житейская кладь,
Что в страданьях с тобой накопила.
Ты, ветрами влекомый по дали земной,
Что ты знаешь о брошенном доме,
Где не снился тебе на разлуку со мной
Даже кактус в оконном проёме?
Что ты помнишь из тёмных бессонниц моих,
Из того безысходного ада,
Где душа угорала – одна за двоих,
Где бы ей и томиться не надо?..
Оглянись, ледяные зрачки не лиловь, —
Разве вправе пенять на докуку
Ты, на бедность мою подающий любовь,
Подающий пятак на разлуку?
«Осточертело сумрачно изгойствовать…»
Осточертело сумрачно изгойствовать,
И чтоб угрюмством душу не квелить,
Я сам с собою начал разглагольствовать,
О том и сем печально говорить.
Как филин сивый в гулком одиночестве
Всю правду-матку гукает во мглу,
Так ошалело мнится и пророчится
И мне в моём осиновом углу.
Простыла жизнь и скомкалась гармошкою,
И боязно за борозду ступнуть.
И ни хвалой, ни праздничною ложкою
На людях мне уста не разомкнуть.
Надеюсь я на что-нибудь украдкою,
Ищу забавы в капищах вины.
Кого люблю – признаньем не порадую,
Хоть режь ремни на память со спины.
Одна нога нечаянно оступится,
Зато другую правее тащу.
Но страх сказать, и матушку-заступницу
Я тоже в душу лучше не впущу.
Неужто вправду сердце приморозило?
Едва ко лбу не тянется рука.
Сколь ни гляжусь и в зеркало, и в озеро,
Но все равно не вижу двойника.
Осточертело сумрачно изгойствовать,
И чтоб угрюмством душу не квелить,
Я сам с собою начал разглагольствовать
О том о сем печально говорить.
Вечерний портрет
Хитёр, ленив, жестокосерд —
Он полуспит за чуткой дверью,
В его лице так мало черт,
Располагающих к доверью.
Льстецами тешимый до слёз —
Он глух к мольбе
и глух к рыданью,
В его душе так мало грёз,
Что нет надежд на состраданье.
Дарить ему своё родство —
Судьбы бессмысленная трата!
Любая женщина его
Пред ним с рожденья виновата.
На ласку робкую в ночи
Он неответлив просто лаской —
Его покой хранят с опаской
Бесстрастья ржавые ключи.
Лишь сам с собою он сравним,
Но… власть его неотвратима:
Быть нелюбимой только им
Страшней, чем всеми нелюбимой.
«Не в прощёный день…»
Не в прощёный день,
не в прощальный —
Руку на сердце положу—
Ни помилования, ни пощады
У слепой судьбы не прошу.
В счастье праздновать, в горе бедствовать,
Петь несмелую красоту,
Оголтелую жизнь приветствовать
Мне написано на роду.
Снег на белый свет в зиму зарится,
Дождь старается в землю лечь,
Лишь бы памятью не состариться,
Жалость к родине уберечь…
И в прощёный день, и в прощальный,
С вязкой горечью на устах,
Я, потерянный и опальный,
У любви молю: – Не оставь!
И повинную шлю заранее,
Руки выкину для оков.
Замирение, замирание,
Душу выложу, – а легко!